h Точка . Зрения - Lito.ru. Олег Лукошин: ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ (Сборник рассказов).. Поэты, писатели, современная литература
О проекте | Правила | Help | Редакция | Авторы | Тексты


сделать стартовой | в закладки









Олег Лукошин: ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ.

Быстро просмотрев сборник в тот день, когда автор прислал его на сайт, я подумала, что его придется мне и рецензировать. В другом случае редакторы читали бы его и отправляли обратно заведующему, и так по кругу. ОК, принимаю удар на себя)).

Рассказы, вошедшие в сборник, на мой взгляд, неравнозначны. Некоторые из них можно назвать законченными произведениями. Другие же похожи на обрывки каких-то записей. Тем не менее с первых же строк вы попадаете в иной мир. Мир, преобразованный автором - интересный объект для изучения. Извращенная мораль и всеобщий психоз, которыми заражены герои, не производят удручающего впечатления - это удивляет. Жаль только, что иногда голос автора срывается, и некоторые его умозаключения кажутся странными и наигранными. Нет, понятно, что не все истории должны быть правдоподобными, но все-таки...

Хотелось бы обратить внимание читателей на рассказы "Оплот Апартеида","Женщина тысячи мужчин" (О, да, вот это мне понравилось, настоящая ЖП - женская проза, написанная мужчиной) и на рассказ "Родственники".

Редактор литературного журнала «Точка Зрения», 
Анна Болкисева

Олег Лукошин

ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ

2004

ОПЛОТ АПАРТЕИДА |СЕКРЕТ ТВОЕГО ИМЕНИ |СЧАСТЛИВЧИК |ЖЕНЩИНА ТЫСЯЧИ МУЖЧИН |РОДСТВЕННИКИ |ОДИН ИЗ МНОГИХ |КОРОТКИЙ РАССКАЗ О СЕКСЕ |В ОЖИДАНИИ ПОТОМСТВА |СТЕНЫ


ОПЛОТ АПАРТЕИДА

Все пацаны нашего дома рано или поздно начинали  бить  своих  отцов. Получив изрядную долю пьяных кулаков и  ремней  в  детские годы, на пороге отрочества они начинали чувствовать в себе силы на ответные  действия. Робко поначалу, боязливо, они осваивали  нехитрые  премудрости  мордобоя. Первый опыт никогда не оказывался последним: протрезвевший  папашка  вспоминал  о нанесённой ему обиде  и  кулаками  восстанавливал  пошатнувшийся  авторитет. Чтобы в следующую пьянку получить от сына ответные удары, более отчаянные, чем  предыдущие. Трезвых отцов били редко: они могли ответить как следует, а кроме всего прочего в душе начинали шевелиться коварные идеалы гуманизма – всё ж таки он твой отец, всё ж таки надо уважать его. Уважение длилось лишь до первой опохмелки – покрытый отборным отцовским матом сын  не  выдерживал и лупил родителя  по  морде. Матери визжали и пытались оттащить детей. Но не особо усердствовали – они понимали, что отцы заслуживали этого.
Единственным, кто не бил отца, был я. По той простой причине, что отца у меня не было. Мы  жили  вдвоём  с  матерью. Счастливым  ребёнком  я  себя  не считал, потому  что  мать  моя  воплощала  в  себе  и  отсутствующую мужскую половину – лупила меня дай бог, и  матери  я  конечно же  не  отвечал. Но  лет  в четырнадцать перестала  –  потому  что  не  могла  больше  со  мной  справиться. Пацаны завидовали мне:
- Тебе, Колян, лафа. Тишина, покой. С отцом возиться не надо.
- Да где лафа? - возражал я. - Мне и мать нервов портит достаточно.
- Ну, мать это не то. Она пожалеет хоть. А вот отец…
Я молча им сочувствовал, но в глубине  души  завидовал  безмерно – мне тоже  хотелось  избить  своего  отца  до  полусмерти. Увы, этой  радости  я  был лишён.
Был ещё один парень, который разделял  мои  проблемы  –  мой  лучший друг Валерка. Он понимал  меня, потому  что  тоже  почти  не  бил  своего  отца. Ситуация у  него  была  иная  –  отца он имел, но  бить  его  не  мог  по  причине огромного телосложения своего батяни. Отец  его, Серёга Мухин, был мужиком двухметрового роста  и  весил не  меньше  центнера, а то и больше. Ширина  его плеч составляла  как  минимум  полтора  метра, кулачищи  походили  на  гири, а коротко стриженая голова с щёлочками глаз внушала искренний трепет. Серёгу Мухина  боялись  все. Стул,  пятидесятилетний  алкаш - острослов  из  третьего подъезда, придумал   ему   ёмкое   и   очень   точно   отражающее  его  сущность погоняло: Оплот Апартеида.
Мухину-отцу кличка не нравилась, он просто зверел, слыша её, а вот сын называл его только так и не иначе. Оплот Апартеида. Или просто – Оплот.
Пил Оплот меньше, чем  остальные  и  по  меркам нашего двора считался вполне приличным мужиком. У него был автомобиль, огород с домом, довольно сносная зарплата, да и сам он держался  солиднее, чем  наша  дворовая  голь. Но Валерке от этого легче не было: Оплот был мужиком без тормозов и бил  его  по каждому малейшему поводу. Мать даже не пыталась заступаться за сына.
Валерка не терял надежды избить своего отца. Разные  планы  приходили ему в голову и однажды, когда нам было лет по семнадцать и какая - никакая сила ощущалась уже в кулаках, он предложил грохнуть отца всем двором.
Предложение  было  интересное  и  поначалу  пацаны  восприняли  его   с энтузиазмом. Но,  пораскинув  мозгами, стали   вдруг   отказываться.  Валерка горячился,  размахивал   руками, доказывал  что-то , но  ряды  его  сторонников неумолимо  редели . В конце  концов  лишь  двое , Паша  и  Димон, согласились принять участие в акции.
Моя    кандидатура    поначалу    не    обсуждалась  –   по   причине   моей неопытности. Но  на  безрыбье  и  рак  щука, и  ввиду  малочисленности  своего отряда, Валерка обратил взгляд и в мою сторону.
- Ну чё, Коль, - кивнул он мне, - примешь участие?
Я не раздумывал ни секунды.
- Конечно.
- Ну и отлично, - сказал Валерка. - Вчетвером – это нормально. Вчетвером мы его сделаем. Надо только момент выбрать.
Момент вскоре настал.
- Готов? - зашёл ко мне как-то вечером Валерка.
- Сегодня хочешь?
- Да, сегодня – лучше  всего.  Оплот   пьяненький, у подъезда сидит  –  за гаражи отведём да грохнем.
Собрав  всю   бригаду, он   осмотрел   нас  критически.   Что-то  ему  не нравилось.
- Нет, - поморщился он, - на  кулачках  мы его не возьмём. Надо дубины искать.
- До стройки пройдёмся? - предложил Димон. - Там монтировок полно.
- Нет, - опять поморщился Валерка. - Железом не будем. Надо дерево. Жалко его всё же убивать…
Мы пошли в перелесок и наломали там четыре  дрына. Расположившись за  гаражами, стали наблюдать за домом. Оплот сидел у подъезда, грыз семечки, добродушно  переругивался  с  проходившими  мимо   соседями   и   пребывал  в самом жизнерадостном расположении, что с ним случалось крайне редко.
- Это хорошо, что он такой весёлый, - сказал Валерка, - не ожидает удара. Расслабился, разомлел  –  таким его легче взять. Вот  только  как его  за  гаражи выманить?
Несколько  критических  минут мы обсуждали эту  проблему. Варианты приходили разные, но  все  сошлись  на  том, что  кто-то должен вызвать его на разговор. Осуществить  это  оказалось  трудно  –  подходить  к  Оплоту никто не хотел. Время шло, а мы ни на что не решались.
- Ладно, - сказал я наконец, - я сделаю это.
- Сделаешь? - посмотрели все на меня недоверчиво. - Сможешь?
- Просто позову его за гаражи, и всё.
- А если не пойдёт?
- Неужели он струсит?
- Он не струсит, просто ты для него не раздражитель.
Я задумался.
- Ну тогда обзову его как-нибудь.
Точно, - закивал   Валерка, - так  лучше. Такие  вещи  он  не  прощает, обязательно среагирует. Двигай.
На дрожащих, негнущихся ногах я зашагал от гаража к скамейке. Вечер клонился к закату, усталые люди шли по тротуарам, откуда-то звучала музыка.
- Эй, Оплот! - подошёл я к подъезду. - Пойдём-ка за гараж, базар есть.
Оплот  опешил . На  какое-то  мгновение  даже  растерялся  –  лицо его выразило  крайнюю  степень  изумления ,  но  тут  же  сжалось  в  неподвижную каменную массу.
- Чё? - спросил он.
Я облизал пересохшие губы.
- Ребята ждут, поговорить надо.
- Какие ребята?
Меня буквально трясло. Я, однако, бодрился.
- Очкуешь что ли? – выдавил  я  из  себя  и тут же испугался сказанного. Глаза Мухина - старшего мгновенно налились кровью.
Он опустил голову, усмехнулся. Я стоял и дрожал. Несколько мгновений ничего  не  происходило. Вдруг он  вскочил и, вытянув  руку , метнулся ко мне, пытаясь  ухватить  меня  своей  лапищей  за  горло . Я   увернулся   и  побежал  к гаражам. Оплот не отставал. За гаражом парни встретили его дрынами.
Почти сразу  нам  удалось сбить  его  с  ног – это  был  большой  успех. Драться с ним стоячим нам бы  не  удалось, даже  с  дубинами. Парни  отчаянно прикладывали  дрыны  к  его  голове, и  Оплот, шокированный таким развитием событий,  выглядел   воистину   жалко   –   он   закрывался  руками  и  глаза  его выражали дикое недоумение.
- На тебе, сука! - орал Валерка. - Получи благодарность!
В суете я не смог найти свой дрын, который положил у стенки гаража, и потому   действовал   одними   ногами.   Мне    досталась     нижняя    половина двухметрового   апартеидовского  тела, и  я  с  остервенелым  воодушевлением пинал его по бокам.
Оплот сдавал. Он хрипел, брызгал слюной, а взгляд его терял цепкость  и осмысленность. Наконец он прекратил сопротивление, опустил руки и откинулся на землю.
- Стоп! - остановил всех Валерка. - Хватит.
Мы прекратили бить его и, пятясь, стали отступать. Оплот не шевелился.
- Убили что ли? - испуганно оглядел всех Паша.
- Не, - ответил Валерка. - Ни хрена ему не будет.
Оплот тут же подтвердил его слова. Он открыл глаза, приподнял голову и, глядя на нас, выдавил:
- Убью. Всех поодиночке.
Мы бросились врассыпную. На пустыре за стройкой собрались и, нервно закурив, стали вспоминать произошедшее.
- Ничё, ничё, - сдавленно посмеивался Валерка. - Всё  хорошо было. Пусть теперь знает, что почём.
Мы тоже смеялись, но в душе  не  могли  согласиться   с  ним. Угроза Оплота была нешуточной.
Первой его  жертвой  стал  я. Два  дня  спустя  злой  как  чёрт  Мухин - старший, в синяках  и  пластыре, подловил  меня  в  подъезде. Я  не  дошёл  пол - пролёта до квартиры.
Встреча была недолгой. Он врезал мне, я упал. Подмяв меня коленками, он  принялся  выбивать  из  меня  дурь, целенаправленно,  по-боксёрски, как-то лениво  даже  опуская  кулаки   на   мою   горемычную  физиономию. Я  потерял сознание.
Очнулся  оттого, что  меня  отчаянно  трясли. Мать  вместе  с  соседкой тётей Шурой, ахая и охая, приводили меня в чувство. Мать плакала. Я же плавал в луже крови.
Им     как - то   удалось    перенести   меня   в   квартиру,  смыть   кровь, перебинтовать. Мать хотела вызывать «скорую», но я её остановил.
Как   потом   выяснилось,  я   пострадал   меньше   всех.   Всего   лишь вывернутый    набок    нос    и    несколько    выбитых   зубов.   Нос   я   вправил самостоятельно и вроде бы удачно – он встал почти  на  прежнее  место. Паше  с Димоном   досталось   больше   –  обоих   отвезли   в  больницу.  Лишь  Валерка, инициатор нашей бойни, успел схорониться. Жил  где-то  в  подполье, у каких-то друзей на другом конце города.
Мать  всё  время,  пока   я   выздоравливал,  вопила  и  передавала  мне тревожные новости с улицы. Оплот якобы грозился сделать меня ещё раз, так как дескать он меня  пожалел, но  теперь  сознаёт  свою  ошибку. Как  ни  странно, я воспринимал всё это довольно спокойно. Мне не верилось, что Оплот станет бить меня во второй раз.
Так оно и произошло – бить меня он больше  не стал. Я  вообще  его  ни разу не видел после этого, так как вскоре  уехал. Мать, едва дела мои пошли на поправку, устроила меня на работу. Помощником лесоруба. Уговорила какого-то старого знакомого  взять  меня. Работать  предстояло  в  соседней  области. Я  не сопротивлялся.
В  день отъезда, на вокзале, меня нашёл Валерка. Мать, бывшая  тут  же, встрепенулась, но прощанию нашему помешать не смогла.
- Как ты? - спросил он меня.
- Нечего, - ответил я. - Морда зажила, работать вот еду.
- Жаль, - сказал он.
- Почему?
- Надо же отомстить папашке!
- Не, я уже не мститель.
- Жаль. А  я  новую  банду  думаю собрать. Человек  десять - двенадцать. Монтажки возьмём на этот раз. Убьём так убьём – мне терять нечего.
- Ну, успехов.
Дали зелёный свет. Проводница закрывала дверь, мать тянула меня к вагону. Я вскочил на подножку.
- Давай,Валер! - помахал другу. - Удачи тебе!
- Тебе удачи! - помахал он мне в ответ. - Возвращайся только миллионером. А Оплоту мы ещё покажем кузькину мать.
Проводница закрыла дверь, я прошёл на своё место. Мать с Валеркой всё ещё махали мне. Скрылись из вида вскоре. Я  взял  постель и стал укладываться.
Назад я уже никогда не вернулся.

СЕКРЕТ ТВОЕГО ИМЕНИ

СЧАСТЛИВЧИК

Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно  –  окружающий  ландшафт был      типично       провинциальным  :     серые      дома,   грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба – я это чувствовал. На душе  скопилась  странная и  непонятная  тяжесть,  а  где-то  вокруг  витало  уныние. Я  много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное  изменение  жизни, прорыв  в  иные  сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был  склонен  придавать  простым  вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и  то , что  лишь  зловещий  гнёт  с  отзвуками  вселенской печали   ощущал   я   затаившимися   под   сердцем  , было  для  меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я  испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно. Я  устроился  в  общежитии. На   завод   решил   сегодня   не ехать. Кастелянша  бормотала  что-то  неприветливое, выдавая  мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась  –  настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего  в заселении, - в  комнате  я  оказался  один. Пока. Наверняка  в  самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей  здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня  немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День  клонился  к вечеру, я лежал  на  кровати  и  мне  делалось  всё  хуже. В  какой-то момент  я  понял,  что   заплачу   и  вскоре  заплакал. Слёзы   разом брызнули  из   глаз ,  а   гортань  издала  нечто , похожее  на   стон  – уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом  поражался  тому, как  я, взрослый  мужик, не    плакавший  с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. «Мама…Мамочка…» шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой. Потом     я      затих.   Подумалось    просто,    что     могут услышать. Тяжесть  не прошла, но  от  выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и  время  от  времени всхлипывал. В   грязном,  потрескавшемся   зеркале,  висевшем  на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и  жалкие-прежалкие. Я  не  помнил, когда  последний  раз  видел их такими.
Надо    проветриться,    решил      я.   Пройдусь,   подышу воздухом, успокоюсь. В  кино,  может, схожу какое. Здесь оставаться нельзя.
Я  накинул  куртку, надел   ботинки   и   быстро,  буквально лихорадочно, выбрался  в  коридор. Ребёнок лет трёх в одной майке и  без   штанов     стоял  у  соседней  двери  и  глупо  взирал  на  меня заплаканными  глазёнками. Губы  его были испачканы чернилами, в руках  он  вертел   кубик   Рубика  с   несколькими  отсутствующими квадратами.
Тоже плакал, подумал я, отходя от двери. Легче от этой мысли мне не стало.
Несмотря     на       календарную      весну,      погода     была омерзительная. Всё небо заволокли тучи, под ногами хлюпало месиво из снега и грязи, лица прохожих были унылы и противны. Я  шёл  вниз  по  улице.   Именно   вниз  –   это   было  очень заметно, уклон  был  явный,  да и дома вокруг располагались словно ярусами, один над другим. Дома  были  обшарпаны и стёкла квартир мерцали   какой - то   беспросветной  тоской  –  ужасно  не  хотелось оказаться за таким вот стеклом. Ничего  интересного  по  дороге  не в встречалось. Два раза я заходил в какие-то мрачные магазины, возникавшие на обочинах, но они были до ужаса бедны – даже пиво отсутствовало в них. С  горя  я купил во втором бутылку минеральной, которую  вообще-то  терпеть не мог. Отхлебнув из  неё  несколько  раз  и  ужаснувшись  вкусовым ощущениям, я отбросил её в сторону. Бутылка упала на  камни, но  не разбилась – попрыгав  и  поскрежетав  по ним, она застыла, позволяя воде выливаться наружу.
Кинотеатра  поблизости  не   было.  Это   выяснилось   после того, как я спросил о нём у проходившей мимо женщины, скорбной - прискорбной. В первую минуту  она  не  смогла  мне  ответить, лишь нечленораздельно мычала, потом, на второй и  на  третьей  объяснила всё же, что единственный в  городе  кинотеатр  находился  совсем  на другом  конце, до  которого  было  чёрт  знает  сколько , а  автобусы ходили плохо. Кроме того кинотеатр этот в последние месяцы  вроде бы не работал. Смотрела на меня эта женщина как-то  очень  и  очень странно  –  я  даже  подумал, что    у    меня    что – то    неладное   с физиономией. Физиономия  была в порядке, явно не в порядке была сама женщина. Она засеменила потом от меня и всю  дорогу, пока не скрылась из вида, испуганно оглядывалась.
В конце  улицы  я  набрёл  на  небольшой  рынок. Несколько старух торговали  здесь  какой - то  дребеденью. Пива  не  было  и у них, только  водка,  но  водку  я   покупать  не  стал  –  не  хотелось начинать  новую жизнь  в  новом  городе  с  водки . Её  к тому же на улице и не попьёшь. Ещё  старухи торговали сигаретами и семечками. Сигареты у меня   были,   а    вот   стакан  семечек  я  купил. Подошёл  к  одной бабке, попробовал пару на вкус. Семечки были нечего.
- Стакан, - протянул ей деньги.
Она сыпала семечки мне в карман и всё время  неотрывно  на меня смотрела. Пронзительно как-то, надрывно.
- Зря ты к нам приехал, - сказала она вдруг. - Здесь  живут одни несчастные.
Да, бабушка, да, кивал я молча.
Над    городом    сгущались    сумерки,   дул  пронзительный ветер, старая  женщина  смотрела на меня как на обречённого. Я был на дне отчаяния.
- Сюда мне и надо, - ответил ей закуривая.

ЖЕНЩИНА ТЫСЯЧИ МУЖЧИН

РОДСТВЕННИКИ

Ждали до одиннадцати, потом отправились на поиски. Тамара накинула кофту, повязала платок. Брату дала ветровку.
- Только в лесу могли заблудиться, только там, - говорила она. – Видимо на шахту бегали – тут шахта километрах в шести – а назад дорогу не нашли.
- А у друзей где-нибудь? – спросил Павел.
- Нет, так поздно не могут у друзей. Их бы домой прогнали.
Вышли из дома. Ночь была тёмной до ужаса. На небе – ни луны, ни звёзд. Тамара зажгла фонарик.
- Им по сколько сейчас?
- Старшему семь, младшему пять.
- Ого, большие! Вроде бы вот-вот родились… Я почему-то считал, что у тебя грудные ещё дети.
Дошли до конца улицы. Здесь свернули в лес – он начинался сразу же за домами.
- Ах, негодники… Ах, паскудники… - качала головой Тамара. – Найду – выпорю.
- Раньше бывало, что пропадали?
- Чтобы домой не возвращались – нет. Я и не отпускала их никогда дальше магазина. Но разве уследишь?..
- Там есть где укрыться, на шахте?
- Да где там укрыться!?
Сестра с фонариком шла впереди, Павел за ней. Она буквально бежала, он едва поспевал. Поначалу какая-то тропка виднелась, потом шагали прямо по бурелому.
- Ты не подумай, - сказал Павел, - что я только из-за денег приехал. Их я, кстати, сразу же вышлю. Как только доеду.
- На шахту смысла нет идти, - вполголоса, но надрывно разговаривала сама с собой сестра. – Они в лесу где-нибудь.
- Мне и тебя повидать хотелось очень. Сколько – лет пять-шесть не встречались… Я, честно говоря, одно время зол на тебя был.
Под ногами хрустел хворост. Павел шагал вытянув руки – огонёк фонарика мелькал где-то впереди – Тамара не ждала его. Он спотыкался, налетал на деревья и то и дело чертыхался.
- Только бы на болото не вышли…
- Может я и не прав конечно, но ты тогда тоже палку перегнула. Взять так и уехать, всех к чертям собачьим послать: мать, отца… Они тоже с недостатками, я не спорю, но так же нельзя с ними.
- Перепугались ведь, сидят где-нибудь, ревут… Уж лучше бы на месте оставались, а то метаться станут.
Кричали, звали их. «Коля!» «Саша!» Останавливались, прислушивались. Ничего, ни звука.
- Ну найдитесь мне только, ну только найдитесь мне! Все потроха из вас выбью! – Тамара тряслась уже.
- Я же знал, что муженёк твой – гнилой мужик. А ты: нет, нет, мы вдвоём горы свернём!.. Нате вам – смотался, попробуй, найди.
- Подумать, хорошенько подумать надо – каким путём они идти могли. По колее? По колее дошли бы. Значит прямо так, напрямую двинулись.
В темноте не было видно, но наверняка она была очень бледной сейчас. Губы её дрожали, она то и дело облизывала их.
- Коля! – орала истошно. – Саша!
Тишина.
- Я в поезде когда ехал, - говорил Павел, - в окно смотрел: деревни какие-то, посёлки, один другого страшнее. Унылые все, серые. Вдруг говорят – твоя станция. Боже мой, думаю – неужели здесь ты живёшь?!
- Колька-то порассудительней. Догадается, может на месте сидеть… А перепугались-то наверное, а перепугались!
- Мать, кстати, совсем сейчас больная. А отец работает ещё. Склад сторожит.
- Дома теперь сидеть будут… Чтобы хоть раз я их ещё отпустила!
Накрапывал дождь. Мелкий, но неприятный.
- Ты, конечно, Тамар, человек сильный, решительный, но и глупостей немало делаешь. Так же нельзя обрывать всё. Это же всегда – стремишься в космос, а оказываешься в Тьмутаракани.
- Взгляни-ка под дерево. Не они это?
- Нет, тут пенёк какой-то… Родители, между прочим, готовы помочь. Ты бы съездила к ним как-нибудь, помирилась бы что ли. Они же тоже переживают.
- А что, если они уже мёртвые? – остановилась вдруг сестра. – Валяются где-нибудь со сломанными шеями…
- Да ну, брось. Ничего с ними не случилось.
- Не прощу себе это, - она прижалась к нему. Ревела навзрыд, дрожала вся.
- Ну, ну, - успокаивал он её. – Не надо, не надо. Найдём мы их, обязательно найдём.
- Коля! – орали они снова. – Саша!


Часа в четыре утра, когда забрезжил рассвет, дети всё же нашлись. Свернувшись калачиком, прижавшись друг к другу, с дорожками слёз на лице, пацаны спали в ветхом охотничьем шалашике. Тамара тут же хотела растолкать их, но Павел остановил её.
- Не надо, не буди. Напугаешь только.
Сестра послушалась.
- Да они живые ли? – утирала она слёзы.
- Живые, живые. Вон дышат как!
Они присели рядом. По земле стелился туман. Было холодно.
- А я недавно грыжу вырезал, - сказал Павел.
- Да что ты!
- Ага. Терпел, терпел – нет, думаю, хватит.
Вздрогнув, пацаны заворочались.

ОДИН ИЗ МНОГИХ

Он был, в общем-то, неплохим человеком. Неглупым, естественным в общении,  весёлым даже. Пожимая руку, всегда улыбался, «как дела» спрашивал - просто как приветствие, но делал это весьма правдиво - казалось, ему действительно интересны твои дела. В движениях был быстр, энергичен - энергия, она так и кипела в нём - он даже через ступеньку перепрыгивал, поднимаясь по лестнице. Взглядом обладал проницательным и при разговоре смотрел всегда в глаза - это озадачивало немного. Он был неплохим - сейчас я вполне могу признать это.
Но мне он не нравился.
- Закрыто что ли?
- Ага, - ответил я тогда, поворачиваясь на голос. – Минут через пятнадцать будет.                
- Чёрт, - поморщился он. - Ну да ладно, придётся подождать.
Так мы с ним познакомились. Так, или примерно так, я точно не помню. Познакомились, впрочем, не то слово - по именам не представлялись, но в лицо друг друга с тех пор знали. Перебросились парой фраз, потом при встрече здоровались.
Секретарша, кстати, так и не вернулась тогда с обеда.
- Как оно? - приветствовал он меня.
- Нечего.
- Нечего?
- Нечего.
- Молодчик. Рад за тебя.
И как-то похлопал. По плечу. Не знаю, в чём тут дело, но меня это оскорбило. Я вообще далёк от душевного равновесия, а такие вот похлопывания делают меня просто неуправляемым. Как-то много позже, уже после отсидки, я разбил морду одному мужичку за такое же похлопывание. Причём сделал это, устраиваясь на работу. Работу не получил конечно. Вышел потом из кабинета на улицу, закурил. Стою, думаю: «А какого хрена?» Не знай, не смог объяснить. Может с тех самых стародавних пор всё это и началось.
    -  Можно вас на танец?
Она красивая такая была, в платьице занятном. Броская. Медлячок звучал, меня в романтику тянуло. Я и говорил это вдохновенно этак.
    -   Она со мной.
Это был он самый.
    -    А, ты. Тоже на танцульки?
    -    Угу.
    -    Ну ладно, не смею тревожить.
Отошёл в сторону, посматривал на них. Так и не понял - то ли на самом деле она с ним была, то ли он просто влез так удачно. Но по крайней мере ему она была рада куда больше, чем мне. Они танцевали, смеялись - я ухмылялся. Потом пошёл пиво пить.
    -     Боренька, ангелочек!
Это бабка. Я знаю, она была не очень мне рада, когда маманя откинула копыта. Она была тогда ещё не старой и крутила с каким-то прорабом. Сейчас не ходила почти - больные ноги. В принципе, нечего старушка. Самогон гнала неслабенький, одно время немало я его попил.
- Чё тебе?
- Хлебушка не купишь?
- Куплю.
- Деньги на тумбочке возьми.
- Хватит мне на хлеб.
А они как раз проходили мимо. Я вышел из подъезда, дверь захлопнуться не успела - тут и встретились. Мы с ним поздоровались, ей я тоже кивнул. Они держались за руки, счастливые - до неприличия.
- Ты куда?
-   Пройтись... В магазин зайти надо.
    -   А-а… Как дела-то?
- Да нечего. А у тебя?
- У меня – замечательно.
- Ну, по тебе и видно... Ладно, давайте.
- Ага, пока.
Я не выдержал, оглянулся. Всего-то за угол завернуть осталось - нет,
любопытство победило. Тотчас же назад, но мгновение роковое было. Роковое…
У меня и сейчас перед глазами порой встаёт эта сцена - целующиеся парень с   девушкой, вид сзади. Поцелуй что надо - я таких и в кино не видел. Нежность, счастье, любовь - любовь, чёрт возьми! - всё здесь. И рука. Его рука - чуть ниже её талии.
- Ну что, на свадьбу-то будешь звать?
Он рассмеялся.
- Об этом рано ещё.
-   А чего рано? У вас, я гляжу, костёр вовсю пылает.
- Ну, костёр это одно, а свадьба - другое.
- Тянуть-то тоже не надо. Правильно?
- Правильно, но тут ведь знаешь... тонко всё.
Тонко всё... Тонко, слов нет. Я, в общем-то рад, что они так и не поженились. Радость злобная конечно, но всё же. Возможно даже, что и я немалую роль в этом сыграл. Утверждать определённо не могу, но драка та наша в своём роде узловым         моментом была. Перед самым окончанием бурсы случилась.
- Что тут у вас такое? Ты чего плачешь?
Она стояла у стены, лицо закрыто ладонями, всхлипывала. Была ночь уже, город спал, улицы пустынны. Я возвращался домой. Не пьяный, нет. Каким-то образом на них наткнулся.
- Муки любви что ли? - я пытался шутить поначалу.
- Пошёл вон!
Это он сказал. Причём небрежно так, через плечо, не оборачиваясь.
- А, что с тобой? - я заглянул девушке в лицо. Ладони её сдвинулись плотнее.
- Пошёл вон, я сказал!
И вот тут я ударил его. Потом ещё. Не скажу, что это было неприятно.
Он тоже отвечал, довольно прицельно. Хоть она и бросилась тут ко мне, оттаскивать стала - но это ещё неизвестно, кто кому больше дал. По крайней мере фингал на физиономии не сходил у меня после этого две недели. У него же фингалов вроде не было.
Потом я видел его ещё несколько раз. Он демонстративно от меня отворачивался, я тоже предпочитал смотреть куда-нибудь в сторону.
С ней же он больше под руку не ходил.
Один из многих - а сколько скверных воспоминаний!

КОРОТКИЙ РАССКАЗ О СЕКСЕ

В ОЖИДАНИИ ПОТОМСТВА

Старуха просиживала на скамейке у подъезда дни напролёт и всякий раз, когда они проходили мимо, одаривала их широкой улыбкой своего беззубого рта.
- Здравствуйте, - сухо кивали они ей.
Старуха улыбалась ещё шире и губы её приходили в движение, шепча какие-то слова. Слышно их не было.
- Я почему-то так боюсь её, - говорила Светлана мужу. – Как она улыбнётся, у меня сразу сердце сжимается.
- А ты не смотри на неё, - советовал Игорь.
- Да как не посмотришь, если здороваешься?
Не смотреть на неё было действительно трудно.
- Здравствуйте, - приветствовали они старуху в другой раз. Та улыбалась им и шлёпала губами.
- Она здоровается ли вообще? – недоумевала Светлана. – Проклятия, может, шепчет.
- Да ладно ты тоже, - говорил Игорь. – Она и слов-то не помнит, какие проклятия?
- Лучше б она дома сидела.
- Здравствуйте, - кивали они бабушке снова. Широкая улыбка всё так же светилась на старушечьем лице.
- Ужас, ужас, - бормотала Светлана. – Вот спроси меня кто-нибудь: как должно выглядеть зло, и я отвечу – вот как эта старуха.
- Не обращай на неё внимание, - бросал Игорь. – Что ты так непросто воспринимаешь всё?
- Лучше б она умерла, - отвечала ему жена.
Слова порой способны изменять действительность.
- Умерла твоя бабушка, - сказал как-то раз супруге Игорь.
- Умерла?
- Угу. Вон хоронят её.
Света подбежала к окну. Возле подъезда стояли люди, невдалеке – обшарпанный автобус. Людей было немного, но грусть, изображаемая ими, была огромной. Старуху как раз выносили.
- Сейчас её душа, - сказал Игорь, присоединяясь к жене, - витает, должно быть, над нашим домом. Взирает на всех сверху и выбирает, в кого бы вселиться. В новорождённого должна…
Ночью он проснулся оттого, что жена плакала.
- Ты чего?
Слёзы бежали по её щекам, она судорожно всхлипывала, дрожала вся.
- Что с тобой?
- Я беременна…
- Ого! Так это слёзы радости? Грустные они у тебя какие-то.
- Как ты не понимаешь! – заламывала она руки. – Ведь та мёртвая старуха – она теперь во мне!
- Ну что ты, что ты! Я просто шутил.
- Нет, нет, ты был прав. Она – во мне, я это чувствую. Она сидит сейчас в моём животе и смотрит на меня. А глаза у ней красные, злые – мне страшно…
Кое-как в ту ночь они всё же заснули.
- Иногда она шевелится, - говорила Света мужу. – Болезненно так, с урчанием.
- Ребёнок ещё не может шевелиться, - отвечал Игорь.
- Это не ребёнок, это – старуха!
Он лишь горестно вздыхал.
- Она разгрызает себе нору. Впивается зубами в мясо, вырывает клочья, а потом отплёвывает их в сторону. Нора уже совсем большая.
- Света, так нельзя, - говорил ей Игорь. – Тебе всё это только кажется.
- Нет, она во мне. Просто ты не знаешь, что это такое, не понимаешь, как это – носить в себе старуху.
С каждым днём ей делалось всё хуже. Лицо стало бледным, с каким-то синеватым отливом, под глазами набухли мешки. Она перестала следить за собой – не причёсывалась, не красилась. Куталась всё время в старую кофту, но всё равно мёрзла.
- Как же холодно! – бросала она нервно.
- Батареи вовсю калят, - отвечал Игорь.
- Это всё из-за старухи. Она пробралась к моему источнику молодости и теперь высасывает из меня жизнь… Должно быть скоро я совсем замёрзну.
- Света! – в отчаянии взывал к ней Игорь. – Давай сходим к врачу! Надо что-то делать, а то ты себя чёрт знает до чего доведёшь.
- Не надо, не надо врачей. Пусть я умру без их помощи.
Муж держался стойко. Не скандалил, не исчезал на недели. Был терпелив и нежен. Но жена угасала.
- Какая красивая луна! – стоя у окна, говорила она задумчиво. – Полная, красивая луна. Когда полнолуние, мне немного полегче. Старуха затихает и становится почти не больно – должно быть она тоже любуется луной.
Луна действительно впечатляла – от неё тяжело было отвести взгляд.
- Мне приснился сегодня сон, - продолжала Светлана. – Мне приснилось, что у меня роды. Я рожаю старуху – она появляется в крови и пене, а я умираю. Ты представляешь, я во сне умерла! Ты взял старуху домой и стал её воспитывать. «Она моя дочь!» - говорил ты. Но потом тоже умер. Слышишь, ты тоже умер.
- А старуха что же? – спрашивал Игорь.
- А старуха стала жить в нашей квартире. Выходила на улицу, садилась на скамейку. Сидела там и улыбалась всем беззубым ртом.
Непроизвольно Игорь вздыхал. Тяжело и устало смотрел на супругу. В темноте, освещённая луной, она выглядела очень необычно. Казалась красивой.
- Ты очень красивая сегодня, - говорил он ей.
- Нет, - качала головой Света. – Мою красоту украли. Ты видишь сейчас совсем другое.
Во время родов она умерла.
Родившуюся старуху Игорь брать отказался. Её отправили в дом для престарелых.

СТЕНЫ

Первая её фантазия в тот день была такой:
Кто-то мучительно и страшно стонет. Женщина замирает от ужаса, оглядывается по сторонам – звук доносится отовсюду, она не в силах определить его источник. Она осторожно крадётся к кухне, лицо её напряжено, глаза широко открыты, а движения скованы и нервны. Она не смеет вздохнуть – ей страшно. Сквозь декоративное стекло кухонной двери ничего не видно. Женщина дотрагивается до него рукой и толкает. Дверь бесшумно отворяется, скользит и, достигнув стены, гулко стукается об неё ручкой. Женщина вздрагивает. Лихорадочно шарит глазами по кухне – там никого нет. Стон возникает вновь – на этот раз ей кажется, что он идёт из ванной. Сделав несколько осторожных шагов, женщина подходит к ней и останавливается в нерешительности. Стон всё так же страшен и как-то особенно душераздирающ: она протягивает руку к щеколде, отбрасывает её и распахивает дверь. Мгновением раньше стон обрывается и взору женщины предстаёт обычная картина – ванная комната с голубым кафелем. Она чиста и опрятна. Она успокоила бы её в другой день, в иной ситуации, но не сейчас – сейчас она навеивает тревогу. Стон же, исчезнувший было, доносится теперь из зала. Женщина бросается туда, в коридоре останавливается и осматривает комнату. Здесь никого нет, но стон – он идёт из шкафа, старого шкафа, что стоит в углу. Женщина бледна, на лице её пот; она делает всё же эти шаги… Стон же неистовствует. Он то переходит на хрип, то вдруг становится чистым звоном – и яростное отчаяние слышится в нём, и пугающая запредельность. Женщина приближается к шкафу вплотную, но ей плохо: дрожь сотрясает всё тело, бешено стучит сердце, а в груди злорадствует страх – ещё мгновение, ещё миг, и можно умереть от его жуткой тяжести. Распахнуть створки шкафа уже нет сил; женщина поднимает руки и затыкает ими уши. «Нет, - шепчет она, - нет. Это слишком страшно!..»
И прогоняет фантазию прочь.
На душе было тяжко – женщина села на тахту, горестно вздохнула. Поджала ноги, подперла голову ладонью. В квартире было тихо, за окнами – тоже, и привычные звуки улицы не доносились сквозь распахнутую форточку. Напряжение спало, женщина расслабилась. Даже улыбнулась чему-то. Странны они, эти неожиданные улыбки женщин. Странны и притягательны.
Она решила развеяться, забыться – для того взяла со стола книгу. Открыла её по закладке и погрузилась в чтение. Книга была старой, потрёпанной, страницы не держались в переплёте и то и дело норовили выпасть. Обложка потрескалась, истёрлась, уголки её обломились когда-то, название не прочитывалось. Трудно сказать, что это была за книга, но женщина читала её увлечённо – хоть увлечение это длилось и недолго. Новая фантазия прервала его, и руки сами собой отложили фолиант в сторону.
Она представила себе ребёнка. Своего собственного ли, чужого – не знала и сама. Она часто представляла его себе и всегда с особым чувством, с особой нежностью. Возможно, что о ребёнке было написано и в книге.
Вот он лежит в кроватке, маленький, сморщенный. Щурится, вертит головой, издаёт невнятные звуки. Женщина берёт его на руки и качает. Из стороны в сторону, вверх-вниз – и так высоко, что он словно взлетает. Она не отпускает его конечно, пальцы её крепки и упруги – она бережно поддерживает его своими тёплыми ладонями. Она весела, она улыбается, порой смеётся даже. Она целует его, нежно-нежно, прижимает к груди, целует опять. Потом присаживается на стул. Малыш тянет к ней ручонки, женщина обнажает грудь и даёт ему её. Карапуз втягивает в ротик сосок и, причмокивая, пьёт молоко. Женщина глядит на него и улыбается – улыбка сама, непроизвольно, появляется на губах. Улыбка эта лучезарна и счастлива. Вдруг она морщится – малыш укусил её режущимися зубками. С ласковой укоризной смотрит она на ребёнка, но тот кусает её снова и на этот раз больней. «Ах ты негодник!» - всё ещё добродушно журит его женщина. Пытается отнять человечка от груди, но тот не даётся, кусает её снова – так больно, что женщина вскрикивает. Малыш же больше не разжимает челюсти – он смотрит своими умными глазёнками на женщину, будто понимая всё, и впивается, впивается. Женщина кричит. Она пытается оттащить от себя ребёнка, но тот держится крепко. Она вскакивает со стула, лицо её искажено болью, и вся нежность к ребёнку исчезла – лишь ненависть бушует в ней. Она тянет его от себя, от этого делается ещё больней, и женщина орёт во всё горло. Наконец она отшвыривает ребёнка в сторону и зажимает ладонями грудь. Из неё вырван клок мяса и яростно сочится кровь. Женщина падает на тахту… и прекращает эту фантазию.
Горько усмехнувшись, она спрятала грудь и привела себя в порядок. Задумчиво уставилась в потолок. Иногда она дотрагивалась рукой до ковра, что висел на стене, и повторяла её движениями его узоры. Казалось даже, что можно сделать их запутанней и интересней.
Она жила очень просто, эта женщина. Квартира её была небольшой, но ей одной хватало с избытком. Вещей в зале было немного, но он не казался от этого неуютным – наоборот, была в расстановке этих обычных предметов обихода своя собственная логика, свой особый смысл, от которого веяло умиротворением и лёгкой, но приятной грустью. Старая тахта, на которой всегда лежало клетчатое покрывало; умеренной и неброской окраски ковёр, висевший над ней; круглый стол посередине с накрахмаленной салфеткой и вазой с искусственными цветами; платяной шкаф, потерявший уже кое-где полировку, но всё ещё крепкий; сервант с посудным сервисом за стеклом и прямоугольными часами в одной из ниш; да вдобавок далеко не новый телевизор на тумбочке – все эти вещи являли собой целостный, законченный пейзаж. На гардине висели строгого цвета шторы, а пол покрывал не менее строгой расцветки палас. Тихо тикали часы, и робкие колебания сочившегося сквозь открытую форточку воздуха плавно колыхали тюлевые занавески. Такая обстановка не располагает к разговору, здесь хочется лишь молчать, и желание это приятно и естественно. Ненавязчивая усталость струится во всём и усталости этой хочется.
Женщина задремала и поэтому мысли её принялись бродить по закоулкам сознания с особенной непоследовательностью и хаотичностью. Некая правильность в их движении всё же соблюдалась и потому фантазия, родившаяся на этот раз, оказалась стройной и законченной. Была она следующей:
Сильнее и настойчивей струится сквозь форточку воздух – потоки его усиливаются, нарастают, это уже не просто сквозняк, это уже целый ветер. Под его напорами распахивается балконная дверь и занавески, округлясь и дрожа, зависают в воздухе. Странное дело: этот внезапный порыв не пугает – напротив, есть что-то привлекательное и радостное в нём. По квартире проносятся вихри беснующегося ветра: вот взлетела газета – докувыркавшись до стены, прилипла к ней – вот задрался край у покрывала, а волосы женщины растрепались. Необычайную лёгкость и воодушевление чувствует она: отчего-то быстрее забилось сердце и глаза увлажнились отчего-то, но только не от грусти, нет – от радости. От радости, близкой к восторгу, от ожидания необыкновенного и ощущения явной близости его – вот от чего. В квартиру вдруг залетает птица. Это обычный голубь, но сейчас он кажется существом фантастическим. Он отмеряет круги под потолком и нет суетливости в его движениях – они точны, правильны и размеренны. Женщина смотрит на птицу, взгляд её изумлён: от всего этого веет волшебством. Загадочные, чарующие звуки рождаются в пространстве. Трудно понять, музыка это или просто беспорядочная какофония, несущая в себе, однако, некое изящество. Полушёпот - полубормотание слышит женщина, оно манит куда-то, зовёт. Голубь заканчивает вдруг кружить под потолком и вылетает наружу. Женщина смотрит в окно и видит странное: яркий, слепящий свет просачивается в квартиру. Совсем не хочется прятать от него лицо – хочется видеть его и быть с ним рядом. Что-то невыносимо сладостное сулит он собой и женщина не выдерживает. «А ведь там – счастье!» - шепчут её губы. Она поднимается и движется к балкону. Вот она отводит занавеску, вот переступает порог, а вот уже стоит возле перил. На лице её наивная, добродушная улыбка, а глаза – глаза жаждут чуда.
Внезапно всё очарование пропадает. Исчезает яркий свет, перестаёт бушевать ветер – лишь слабые его колебания ощущает она теперь. Улетучивается и то восторженное чувство, что так тронуло её. Женщина смотрит с балкона на улицу – там всё обычно: по дороге едут машины, по тротуарам идут пешеходы, мальчишки играют в футбол.
Другое странное чувство – название ему горечь – посетило её теперь. На душе стало так опустошённо, так скверно, такая тяжесть навалилась на плечи, так нехорошо защемило вдруг в сердце, что она не смогла сдержать в себе эту внезапную перемену: на глаза навернулись слёзы. Женщина смахнула их нервно, ушла с балкона в комнату и повалилась на тахту. Горечь не проходила, тяжесть скапливалась и ей стало совсем вдруг плохо, невыносимо – слёзы брызнули ручьём и женщина, уткнувшись в подушку, зарыдала навзрыд. Так рыдают, когда внутри нет ничего, кроме пустоты, когда вся прошлая жизнь кажется кошмаром, а будущая представляется кошмаром ещё большим, когда лишь гнетущие вопросы «зачем всё это?», «для чего?» приходят на ум – ответа нет на них, и ледяное отчаяние разливается по венам, отчаяние, от которого нет спасения.
Я безумная, думает вдруг женщина, я эпилептичка. Психозы ежеминутно сопровождают меня, порой они переходят в припадки. Я чувствую, оно близко сейчас, одно из этих буйств.
Она замирает, лицо её бледнеет, глаза закрываются. Становится трудно дышать. Женщина делает учащённые вздохи – дышать всё тяжелее, она глотает воздух, жадно вибрируя гортанью, но ничего не помогает – наступает удушье. Женщина хрипит и скатывается с тахты на пол. Она вскидывает руки, нервно поджимает и вытягивает ноги, вертит головой. По всему телу волнами проходит дрожь, а на лице выступает густой и липкий пот. Всё это сопровождается глухими стонами и хриплыми вскрикиваниями. Женщина что-то бормочет, гримасы разнообразных чувств отображаются на ней: от глухой злобы до дикой радости, от беспощадной ненависти до болезненной отрешённости. Женщина катается по полу, вытягивает руки и тянется к чему-то, вдруг сжимается в комок и жалобно скулит. Стоны переходят в вой, хрипы – в урчание; женщина то начинает кусать ножки стола, то гладит нежно пол, шепча ему что-то ласковое. Волосы её сбились и спадают на лицо космами, она трогает своё тело, трогает алчно, будто не веря в его существование. Изо рта брызжет слюна, голос всё чаще застывает на хохоте, и хохот этот страшен – в нём сам Ужас.
Вскоре, однако, женщина устала. Не поднимаясь с пола, она доползла до тахты и прислонилась к ней спиной. Расслабилась, сделала глубокий вдох и прикрыла глаза. Спустя какое-то время нехотя поднялась, оправила платье и причёску – полуразвалившись, села. Теперь она была строга, умна, теперь она владела собой. Взгляд её сделался неподвижным. Со стены, которую женщина созерцала всё это время, она перевела взгляд на пол, а чтобы было удобнее, подперла щеку ладонью. Это состояние стало вдруг очень приятно ей. Ощущение оторванности от всего происходящего вокруг интересно и испытать его стоит, лишь бы погружение в него не сопровождалось эмоциями и их отголосками – во всём должна быть аморфность. И ей казалось, что всё именно так и было: отсутствие эмоций, аморфность, отрешённость.
Она захотела вдруг, чтобы к ней пришёл её возлюбленный. Прямо сейчас, прямо из ниоткуда. Красивый, суровый – чтобы пришёл.
Она чувствует, что кто-то смотрит на неё. Женщина вскидывает голову и видит Его: он стоит в нескольких метрах поодаль и не сводит с неё глаз. Он обнажён и красив: мышцы напряжены под упругой кожей, изгибы их впечатляют. Почему-то всё вокруг погружается в полумрак, шторы оказываются задёрнутыми, да и непонятно, что за ними – день, ночь. Женщина чувствует, как кружится голова – лишь слегка, будто после бокала шампанского, и ощущение это приятно. Мужчина делает к ней шаг, но движение его нерешительно – он ждёт позволения, в глазах его застыл вопрос. Взор её излучает благосклонность и мужчина делает ещё один шаг, а затем ещё и ещё. Подойдя к ней вплотную, он встаёт на колени и кладёт ладони на её бёдра. Потом наклоняется к ней и языком касается губ. Женщина раскрывает свой рот, они целуются. Руки мужчины задирают подол платья и трогают женские ноги. Она приподнимается и помогает снять с себя платье. Мужчина гладит её грудь. Потом гладит её плечи, её руки, её живот, а затем снимает с неё трусики. Теперь они оба обнажены. Женщина обвивает голову мужчины руками и перебирает пальцами волосы. Мужчина заключает её в свои объятия и кладёт на тахту. Он действует не спеша, губы его и пальцы неторопливы, они запечатлевают своё присутствие на женском теле долгими и нежными касаниями. Затем он ложится сам, ложится на женщину. Своим телом она чувствует его тело – оно горячо и импульсивно, оно хочет её… Но вдруг чувства меняются в ней: откуда-то приходят брезгливость и омерзение, стыдливость является беззвучно и бестревожно – ей больше не хочется близости с мужчиной. Она ловит его руки, ласкающие её, и отводит их. Потом отстраняется от его губ. «Но я хочу тебя», - шепчет ей мужчина и снова обвивает её. Она опять пытается высвободиться. «Я не могу отпустить тебя просто так», - вновь слышится мужской шёпот – «ведь я пришёл из такой дали». Уже с силой и яростью женщина борется с ним и пытается выползти из-под него – это ей удаётся. Она соскальзывает на пол, подхватывает своё скомканное платье и, закрываясь им, отползает к окну. Мужчина приподнимается и глядит на неё: взор его чист и ясен, он удивлён. Женщина доползает до батареи, прижимается к ней спиной и закрывает лицо руками.
Почему же всё так изменчиво, думала она затем одеваясь, почему же всё так непостоянно? Время сочится сквозь тебя и услышать можно лишь тихое его шуршание, а почувствовать – только привкус разочарования. А явное, настоящее – оно неподвластно. Оно где-то вовне, оно чужеродно и хочется, чтобы его не было вовсе. Я постоянно ощущаю это движение, это скручивание, но на этом и всё, предпринять что-либо не в силах я, да и не осталось их вовсе, сил этих. Вокруг стены, они плотны, сквозь них не прорваться. Вот они, стены, они крепки, я знаю.
Женщина вскочила вдруг, она была зла и глаза её горели. Она бросилась к стене и уперлась в неё ладонями. Она давила, давила что есть силы, потом била по стене кулаками. Женщина была в ярости и отчаянии, она не жалела себя. Разбегаясь, она бросалась на стены всем телом – глухим гулом ответили они, а с потолка сорвалось несколько ошмёток штукатурки. Женщина побежала на кухню и стучала по стенам там. Всё напрасно. Тяжело дыша, она села на табурет. Она дышала полной грудью и постепенно успокоилась. Взгляд её стал неподвижным и совсем безвольным. Она была обессилена и разочарована.
За окнами сгущались сумерки.
Последняя фантазия, думала женщина, нужна последняя. Сейчас я буду думать о том, что надо сделать и сделаю… Пусть она будет такой:
Женщина подавлена. Женщина в отчаянии. Всё, что было сущего – потеряно, а та крохотная малость, что оставалась ещё в самых отдалённых глубинах души – она исчезла сама по себе. Она ищет нечто, за что можно было бы зацепиться, пытается извлечь это из прошлого и даже выдумать, произвести прямо сейчас, но всё глухо и никаких крупинок настоящего не находит она.
Женщина решается наконец. Она встаёт с табурета, подходит к подвесному шкафчику и открывает его. Здесь лекарства. Она нервно перебирает их, пытаясь найти нужное. Вот и оно. Это снотворное. Таблетки шуршат в банке, их немного там, но должно хватить. Она высыпает их на ладонь, одним махом запускает в рот и запивает водой из графина. Потом обтирает губы и подбородок и идёт в зал. Она кажется теперь повеселевшей. Лёгкая улыбка появляется на губах и глаза становятся живее. Она прислушивается к движениям в себе, старается почувствовать, что происходит у неё внутри, но ничего необычного не замечает она.
А за окнами уже настоящая ночь. Да такая тёмная, что даже тени не скользят по ней, а и скользят если, то невидимы они. Впрочем, что там теперь видеть, да и зачем? Женщина достаёт из шкафа простыню, достаёт одеяло и начинает стелить постель. Постелив, она раздевается и ложится. Может это только кажется, а может и действительно взаправду, но сейчас она начинает чувствовать лёгкое недомогание. С каждой секундой оно становится сильнее, превращаясь в могучий водоворот, который затягивает куда-то вглубь, куда-то во тьму. Бегут секунды, мир реальности ускользает всё дальше, и женщина тихо умирает в своей тёплой постели, на своей старенькой тахте.
Завтра родится новая.

Код для вставки анонса в Ваш блог

Точка Зрения - Lito.Ru
Олег Лукошин
: ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ. Сборник рассказов.

19.05.04

Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275 Stack trace: #0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/sbornik.php(200): Show_html('\r\n<table border...') #1 {main} thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275