Мария Полянская: Дочка.
В основе большинства рассказов Марии Полянской - женские судьбы разной степени фантастичности. Причем фантастичность эта так естественна, что понимаешь - нечто мистически-магическое сопровождает жизнь каждой женщины. Даже если сама она этого не видит.
Данный рассказ необычен - он сопровождается авторским предисловием, где обнажены корни текста, показано, откуда он "вырос" - что бывает достаточно редко, обычно корни спрятаны и не всегда видны самому автору. Но здесь у героини оказалось два живых прототипа. И третий - авторская фантазия.
К тому же рассказ, по словам автора, "написал себя сам" - пальцы не успевали за мыслью. Что само по себе замечательно.
Редактор отдела прозы,
Елена Мокрушина
|
Дочка
Предисловие.
Как это часто бывает, идея мелькнула в голове почти что год назад, когда активно читала ленту одной женщины, потерявшей в случайной нелепой аварии дочь, почти еще подростка. Случайным образом или нет, но девочку звали так же, как мою дочь, хотя ни внешне, ни внутренне они не были похожи друг на друга, как не были похожи мы с этой чужой женщиной, которой я - по своему неистребимому обыкновению - зачем-то пыталась помочь справиться с нестерпимым горем. Переписка наша, как и следовало ожидать, окончилась полным разрывом и чуть ли не публичным выяснением отношений, после чего мы взаимно заблокировали друг друга.
Человек ушел, а запись в моем писательском дневнике осталась - надо написать рассказ, и название родилось правильное - Дочка. Однако дальше этого дело не пошло - произведения как кирпичи в стене, нельзя положить верхние, пока нижние не схватятся, хотя сначала непонятно, что сверху, а что снизу.
Зато сегодня все встало на свои места – законченная накануне повесть словно отворила воду в источнике, и я села писать, хотя из всех мыслей была только одна - это будет рассказ о женщине, потерявшей дочь.
Но этого слишком мало, чтобы написать даже два абзаца - нужно ОЧЕНЬ ХОРОШО знать, о ком пишешь, - как этот человек разговаривает, что он чувствует, кто его родители, где прошло его детство, иначе получается ужасно ходульная и натужная вещь, пусть и написанная хорошим слогом.
Идея с кошкой изначально была не моя - об этом однажды написала в своем блоге эта женщина, а я просто переложила ее рассказ в свою историю и замерла в недоумении - я ведь совсем ничего о ней не знала, кроме того, что она была журналистом по профессии...
И тут произошло немыслимое - я вспомнила о молодой девушке, в далеком прошлом - моей близкой подруге, закончившей журфак и затем бесследно пропавшей по дороге из юности в зрелость. Я вспомнила ее так ясно, что у меня не осталось ровно никаких сомнений, что именно ее жизнь я украду к себе в рассказ. И дальше началось такое волшебство, когда рассказ уже пишет себя сам - прихотливо изгибаясь на поворотах судьбы, закручивая вихри чувств и эмоций, стирая все задуманные ранее концовки и эпилоги. В такие минуты я искренне радуюсь, что когда-то давно научилась печатать 10 пальцами - 35 000 знаков за 7 часов это на минутку средняя скорость начинающей машинистки, иначе за рассказом просто не успеть…
- Саша, - позвала я ее тихо.
Она оглянулась – гибко, не поворачивая тела, желто-серыми загадочными глазами, однако ничего не ответила.
- Саша, это ты, - робко спросила я.
Она легко спрыгнула с ограды и пошла прочь, грациозно покачиваясь.
- Саша, не уходи, - я чувствовала, как слезы подкатываются к глазам, но она все равно уходила, всё убыстряя шаг, и вскоре совсем исчезла из виду.
Когда я подошла к могиле дочери, серая с подпалинами на боках кошка, бесследно пропала в густой траве.
Мне почему-то показалось, что она меня так и не простила, хотя было ли за что меня прощать?
Согласна, начинать нужно все же с самого начала, когда дочки и в помине не было.
Я – веселая, жизнерадостная, простая девчонка из провинции, и только что поступила на журфак, что означало, что впереди меня ждут счастливое пятилетие учебы, интересные встречи с необычными людьми, свободная жизнь столичного студента. Так мне казалось тогда – в эти легкие, хотя и застойные годы – я всегда была далека от политики, зато всем остальным – искусством, наукой, даже спортом – интересовалась живо. На одной из старых фотографий я в физкультурной форме играю в университетской секции в бадминтон, рука у меня уже тогда была тяжелая. На другой фотографии – мы с сокурсницами в Третьяковке – для меня, провинциальной мышки, в столице всегда было чем заняться.
Я прекрасно помню, как познакомилась с Ивановым – тогда девчонки-гуманитарии часто бегали на дискотеки в технические вузы. Иванов был основателен – широк в плечах, некрасив лицом, зато лоб у него был значителен – про таких ходила почти политическая шутка о сходстве с Карлом Марксом, но это ему шло. Нельзя сказать, чтобы я влюбилась – мне и по сей день кажется, что я никого в своей жизни не любила, кроме дочери, да и ту полюбила не сразу, не с первой минуты, а тогда, когда она всем своим крохотным существом взяла меня в плен, поработила, привязала к себе. Иванова я никогда не любила, зато он меня полюбил с первой же минуты нашего знакомства. Выглядело это странно – серьезный, подающий надежды студент самого престижного в стране технического вуза и я, легкомысленная, тоненькая, смешливая девица полулегкого поведения, как он шутя не раз говорил потом. Это правда, дома, в родном городке, меня держали строго, а тут открылся целый мир чувственной любви, и его было необыкновенно интересно исследовать вдоль и поперек. Оказывается, мужчины были вполне предсказуемы и управляемы в вопросах желания и удовлетворения, и я шутя овладела этим мастерством, хотя со стороны казалось, что это простое распутство и недержание плоти. Я начинала отношения и тут же их заканчивала и вступала в новые, потому что мне был интересен всякий мужчина и способы его приручения к себе. Все это было легко и наивно, мы не привязывались друг к другу, из наших отношений не складывались трагедии или даже драмы, это были скорее водевильчики и интермедии на пути к истинному чувству каждого из нас. Однако я вполне отдавала себе отчет в том, что дома мое легкое отношение к мужчинам расценили бы иначе, и ежилась при одной мысли, что вести об этом могут дойти до ушей родителей.
Но для Иванова все обстояло иначе. Когда в первый же вечер я предложила пойти со мной в общежитие, он вежливо отказался. Сначала я просто не поверила своим ушам – парень отказывается от секса с девушкой – неужели я ему не понравилась? Иванов засопел и решительно сказал мне, что он так не может – сначала надо узнать друг друга получше. Тогда я рассмеялась – на здоровье, подумала я, узнавай кого-нибудь другого, и беззаботно унеслась в ночь. Мне он был больше не интересен – я делала свои первые шаги в познании физической любви, я купалась в ней, осваивала новые техники, коллекционировала лучшие экземпляры, вела тайные списки, а Иванов был тугодум и ханжа, считала я тогда.
Но Иванов думал иначе. С того дня раз в неделю Иванов ждал меня у входа в общежитие с цветами и конфетами, которые я не раздумывая, отдавала соседкам по комнате, и вел меня куда-нибудь в культурное место – театр, музей, выставку техники или кино. Это было единственное, что нас роднило – любовь к искусству. Я любила жадно, без меры, запоем, Иванов же любил размеренно, спокойно, по плану раз в неделю, но очень основательно. Однако это роднило нас все больше и больше, несмотря на то, что мы по-прежнему не были близки как мужчина с женщиной. Иногда, надо честно сказать, я делала попытки – выпив бокала два вина или чего покрепче, я начинала шутя стаскивать с него брюки и расстегивать ворот рубашки, но он тут же прекращал мои шалости. Я не очень-то расстраивалась – в то время я не считала себя связанной отношениями и легко добирала недостающее в связях с другими поклонниками. Не знаю, известно ли было Иванову о моем легком поведении, если даже и так, он молча делал вид, что между нами все хорошо.
А между тем страна все больше и больше скатывалась в хаос перемен. Мои сокурсницы спешно выходили замуж – те, кто покрасивее, выбирали себе бандитов и бизнесменов, что на тот момент было почти одно и то же, те, что поплоше, обращали внимание на технарей-программистов и прочих «физиков». Сокурсники никаким успехом не пользовались – они были необыкновенно пресыщены доступным женским мясом, продажны по натуре, имели родителей со связями и искали девушек своего уровня – дочерей журналистов-международников, дипломатов и известных людей. Многие, как я выяснила на собственной шкуре, вообще предпочитали мужчин, несмотря на смазливую внешность и гарантированную популярность. Все это было не мое, я тогда серьезно увлекалась совсем иными вещами.
Учеба подходила к концу, мои подружки постепенно, но верно, подыскивали себе работу по профессии и одна за другой выскакивали замуж, и тогда Иванов впервые сделал мне предложение. Это было очень глупо – прямо перед его дипломом, не зная, куда и как его распределят, он просто сказал мне – выходи за меня замуж, Оля. И это было все – ни кольца в бокале, ни куклы с коробочкой в руке, ни на Ленинских горах или на Красной Площади, а просто так, буднично, в общаге, за вечерним чаем – неизменным атрибутом наших еженедельных встреч.
Конечно же, я отказалась. Вообще-то я отказывалась не раз и не два – пока шел диплом и распределение, и когда Иванову назначили престижный столичный закрытый институт в качестве места работы как одному из лучших студентов вуза. У меня же была совершенно другая жизнь – на одной из дискотек на юго-западе города с веселым названием «Молоко» я познакомилась с бывшими спортсменами-борцами, которые сколотили собственную банду по угону и транспортировке краденых автомобилей. Сначала это был чисто журналистский интерес, и я даже накатала статью, которую напечатала центральная газета, потом – любовный, хотя он прошел довольно быстро – стероидные гормоны все-таки сделали свое дело, и секс с ними был скорее разочарованием, чем удовольствием, зато азарт и деньги – вот что стало моей новой страстью. Это была настоящая адреналиновая зависимость – краденую машину мы ночью перегоняли из города в город, шли на пределе по трассе, швыряли деньги направо и налево, после дела пили в кабаках и гуляли всю ночь на дискотеках. Учебу я тогда почти забросила – ночная работа уже не оставляла сил на лекции, но поскольку слог у меня был всегда легкий и быстрый, преподаватели закрывали глаза на мой вольный образ жизни, а иногда ставили зачеты за откровенные подарки – новенький компьютер или магнитофон на кафедру решал все вопросы.
Да и сравнить учебу с увлекательной, полной опасностей и угара судьбой Лели-бандитки – так меня звали в узких кругах – было невозможно. Я довольно быстро пристрастилась к крепкой выпивке – только она снимала жуткое напряжение в голове и в руках после очередного угона, и к красивым шмоткам. Я выросла в провинциальной бедной семье, где самым большим лакомством в детстве был кусок черного хлеба с мелким блестящим сахаром, зато в столице меня со всех сторон окружала сладкая, сытая и красивая жизнь – престижный факультет, девочки, сызмальства привыкшие к дорогой хорошей одежде, еде и вкусно пахнущим заграничными сигаретами и одеколоном мужчинам. Постепенно, играя в игры с мужчинами, я поняла, что в этот круг принимают только своих, а я таковой не была. Девушки из не доступного мне общества отдыхали в Сочи и Дагомысе в пятизвездочных отелях, ходили в шикарные рестораны, носили последние модели, и все это приходило к ним само собой – от родителей, от поклонников, просто по праву верного рождения. Нельзя сказать, что я от этого страдала, но так случилось, что только в облике Лели-бандитки я вдруг стала своей. Первую машину – вишневую девятку – я гордо припарковала рядом с входом на факультет еще на четвертом курсе, и все ахнули, когда я вышла из машины – короткое платье-футляр с люрексом, сетчатые колготки, сапоги-чулки на шпильке – подозреваю, что этот образ был отчасти навеян Вивиан из «Красотки», но он произвел эффект разорвавшейся бомбы на факультете, и с тех пор меня приняли в свой круг, хотя мне это было уже не нужно. Эти мальчики и девочки играли в подростковые игры, тогда как я к тому времени вела взрослую и опасную жизнь.
И тут опять возник Иванов. Секс с ним был мне уже не нужен – я много пила, еще больше курила, невероятно много работала и еще умудрялась пописывать в газетки с названиями типа «СПИД-Инфо» - там с мясом отрывали мои материалы из первых рук. Дома за эти годы я не появилась ни разу, семья и особенно дети были мне не нужны – я уже не раз делала аборты у знакомого гинеколога, которому сначала платила натурой до операции, а потом перешла на денежную форму. Мне казалось, что все в моем мире было устроено как надо – у меня была профессия в руках, друзья и соратники-борцы, для которых я была своим парнем, деньги, машина, съемная квартира в центре, шуба и не одна, бриллианты в ушах и на пальцах, я была крутая и сама себе безмерно нравилась и как журналистка Ольга Бережная, и как Лелька-бандитка.
Единственный образ, который я за эти годы ни разу на себя не примерила, был образ жены Иванова, а ведь это было то, что он так настойчиво мне предлагал. Мы сидели с ним в кафе в центре, я заказала дорогую выпивку и насмешливо угощала кандидата наук – к тому времени он уже защитился. Иванов и бровью не повел на джин с тоником с утра, а просто положил широкую костистую ладонь на мои пальцы, сплошь утыканные самоварным дешевым золотом колец, и твердо сказал: Оля, тебе пора замуж.
В тот раз я рассмеялась ему в лицо – у меня была роскошная интересная самостоятельная жизнь, и в ней не было места младшему научному сотруднику из «ящика» со сложным космическим названием. Мне хорошо и так, дипломатично ответила я, и давай покончим с этим. Если хочешь, можно поехать ко мне потрахаться, а то смешно получается – ты единственный мужчина, с которым я уже лет пять ни разу не спала. Только после свадьбы, ответил Иванов, и оказался прав.
В тот раз все пошло не так – нас кто-то старательно пас, и когда мы вышли на трассу, сзади резко завизжали сирены. Я была профессионалом, но в той игре казаки-разбойники мы явно проигрывали. Я даже не сразу поняла, что произошло – машина взлетела в воздух, как будто ее кто-то сдернул с дороги, и я с удивлением успела подумать, что мне по-прежнему почему-то не страшно – то ли из-за обязательного в таких случаях алкоголя, то ли потому что внутри себя я давно ждала такого исхода – и, перевернувшись несколько раз, рухнула на землю. Удара я уже не почувствовала, да и вообще – первый раз я пришла в себя только после того, как меня перевели из реанимации в обычную палату, где и бросили гнить в собственной моче и крови – родственников у меня не было, нянечки ходили за больными только за деньги и подношения, а мои подельники уже лежали по большей части трупами в областном морге.
На третий день у моей постели появился Иванов, и жизнь началась заново. Сестры ставили уколы, нянечки перестилали постели, врачи доставали лекарства, Иванов поил меня из ложечки, придерживая забинтованную голову. Я ни о чем не спрашивала, а он ни о чем не рассказывал, но когда я через три месяца вышла из больницы, мы поехали сразу в загс, где я стала его женой – то есть Ивановой. В постели он оказался не очень хорош – в сравнении с моими бывшими любовниками, зато весьма настоятелен и педантичен, как, впрочем, всегда и везде. По его настоянию я восстановилась на факультете, окончила журфак, вышла на работу в заводскую газету того предприятия, куда он был прикреплен от института, и занялась обустройством квартиры, доставшейся ему в наследство – выбросила древнюю советскую мебель и тряпки, сложенные стопками на всякий случай, сделала как тогда говорили, чистый и светлый евроремонт, купила новую кухню и спальню. Иванов деньги давал – я не очень задавалась вопросами, что и откуда он брал, ведь от моих богатств не осталось ровно ничего, как будто их никогда и не было. Как не было и уголовного дела, закрытого за отсутствием доказательств, что было официально черным по белому изложено на бумаге. Тогда я не думала, что все это произошло благодаря Иванову – за деньги в то время можно было все устроить, может быть, он продал мои кольца, самонадеянно думала я, хотя на самом деле их сняли милиционеры, пока я без сознания валялась в машине.
Словом, я была послушной женой, но только в одном я наотрез отказывалась идти Иванову навстречу. Я категорически не хотела ребенка, и дело было даже не в Иванове – мне не нравилась его грубоватая внешность, гренадерский рост, широкая кость, некрасивое лицо. И даже не в том, что, несмотря на насквозь русскую фамилию, Иванов был еврей – что явно читалось по его многочисленным родственникам, а особенно по матери – типичной семитской женщине, вышедшей в свое время за русского геолога Иванова, но воспитавшей сына в лучших традициях своего народа. Дело был во мне самой – чем дальше, тем все больше и больше я чувствовала себя запертой в клетке простой и размеренной семейной жизни – дом, семья, работа, дом и так до бесконечности, несмотря на кино, театры, рестораны и прочие увеселения по праздникам. Я сама давно уже была человеком-праздником, птицей широкого размаха, мне хотелось интересно и опасно жить для себя, и ребенку не было места в этом придуманном мире мечты. Иванов не знал, что я принимаю таблетки – они лежали в запирающейся на ключ шкатулке с потайным дном – подарок давнего поклонника из прежней жизни, однако попыток своих не прекращал, а я молча терпела.
Все, как всегда, решила случайная встреча в центре – подружка-однокурсница с мужем, потом вся ее дружная компания постепенно перекочевали к нам в дом. Сначала это были дружеские почти трезвые посиделки, потом их география расширилась – мы стали встречаться в кафе и ресторанах, много и вкусно пить и наслаждаться друг другом. От шрамов и переломов не осталось и следа, и мне снова хотелось веселой, легкой, красивой жизни – а на нее были нужны деньги, и не просто деньги, а много денег. По моему настоянию Иванов ушел из института и устроился в коммерческий банк каким-то начальником – я не особенно вникала в то, как называется его должность, потому что к тому времени уже часто покрикивала на него, особенно в нетрезвом виде, корила за бедность по сравнению с моим богатством до аварии и достатком новых друзей. Иногда, если я выпивала слишком много, мне начинало казаться, что меня окружают одни враги, и главный из них – Иванов, который хочет моей смерти в родах или как-то иначе, поэтому муж никогда не ходил со мной в ресторан и не появлялся дома, пока гости не уходили. Иногда друзья звонили ему с просьбой забрать меня, поскольку я не стояла на ногах, и он молча приезжал за мной и ласково усаживал в машину. Ты думаешь, я тебя люблю, - бормотала я, да я тебя – не-на-ви-жу, - четко по слогам говорила я. Ты мне всю жизнь заел, тряпка ты, а не мужик. Ну, ударь меня ударь суку, что боишься? – хрипела я, а он молча гладил меня по голове. – Это у тебя контузия, Олечка, - приговаривал он словно заклинание творил. – Головной мозг у тебя сильно пострадал во время аварии, но это ничего, это же не наследственное, детям не передается.
Можно сказать, что он был святой – так старательно он выгораживал меня перед мамой-еврейкой, когда навещал ее без меня, перед начальством на работе, когда я прогуливала с похмелья, перед самим собой, когда я стала крутить романы с бывшими и новыми знакомыми. В первый раз это получилось как-то само – выживший в облаве борец-главарь банды стал за это время серьезным бизнесменом в дорогом костюме и золотых очках, и старые дрожжи взыграли, хотя ничего нового в сексе с ним я не почувствовала, теперь уже давали о себе знать годы, и все же это было куда интереснее размеренного и однообразного супружеского долга с Ивановым. Потом были другие мужчины, много мужчин – богатых и не очень, молодых, горячих, веселых, легких в обращении и в общении, одни приглашали меня, других приглашала я, это было не важно, главное, я чувствовала, что я жила.
И тут-то случилась беременность – ненужная, случайная, нелогичная при всех строгих мерах по предохранению, которые я свято соблюдала, несмотря на алкоголь. Что-то сломалось в тот миг в небесной механике, расчислившей все судьбы до секунды, и я почувствовала, что судьба меня переиграла. Нет, конечно же, я собиралась сделать аборт и ничего не сказать Иванову, но на этот раз вышло иначе. Я вернулась домой как всегда в легком подпитии и, не обращая внимания на мужа, сразу пошла в ванную, но он вдруг потянул носом в мою сторону и резко перехватил за руку. Ты беременна, Олечка, - сказал он твердо, и в его голосе не звучало ни малейшего сомнения. – Слава богу, ты беременна. У нас будет дочка. Никого у нас не будет, - ответила я, - мне этот ребенок ни к чему. И тут произошло то, чего я никак не ожидала. Иванов неожиданно крепко, до боли сжал мою руку и сказал, глядя мне прямо в глаза, - нет, будет. И ты сделаешь все, чтобы она была здоровой и крепкой. Тебе все ясно?
И я впервые увидела другого Иванова – с жестким металлом в голосе, твердым опасным блеском в глазах, несгибаемой волей и умением выстраивать действительность вокруг себя, потому что с той минуты моя жизнь кончилась и началась – твоя. Друзья и подружки, мужчины и рестораны, выпивка и сигареты, магазины и даже работа – всего этого у меня больше не было. Ты далась мне нелегко – большую часть срока я пролежала в больнице на сохранении, где с меня сдували пылинки не только сам Иванов и его мама, но и весь персонал – Иванов давал большие деньги, но требовал за них множества услуг, и люди его слушались. Это был тот новый Иванов, которого я не знала, к которому приходили непонятные люди, оставляя странные сумки в прихожей, которому могли позвонить посреди ночи, и он молча укрывал меня одеялом и уходил на сутки, который разговаривал по мобильному телефону странными зашифрованными фразами, из которых я не понимала ничего, кроме отдельных букв. И хотя этот Иванов должен был стать мне гораздо ближе, хотя бы потому, что он явно был занят чем-то незаконным, как я в бытность свою Лелькой-бандиткой, этого не происходило. Я стала бояться этого человека, а больше всего – того, что он может догадаться, чей это ребенок.
За все девять месяцев беременности Иванов не задал мне ни одного вопроса, и я сама боялась задуматься о том, какого ребенка я ношу. Ты была просто ребенок – не очень желанный с моей стороны, ребенок, который мог стать началом моего позора и развода – в том случае, если бы был похож на моего последнего любовника – светловолосого голубоглазого тонкокостного Бореньку со Славянского бульвара, который так любил изящный секс втроем с подружками. Теперь же я знала, что в гневе Иванов бывает страшен – как-то я без предупреждения решила заехать к нему в банк за деньгами, однако, только заглянув в кабинет, я тихо вышла и беззвучно притворила за собой дверь. Это было зрелище не для слабонервной беременной женщины.
Теперь я была уверена, что Иванов молчит неспроста, ему нужен ребенок – его дочка, как он тебя называл, а я хороша только в качестве инкубатора для высиживания яйца. Как только птенец вылупится, наседка будет не нужна, а значит, прощай, красивая сытая жизнь, дорогие наряды, отделанная квартира, хорошая машина, и даже новорожденная дочка – новый Иванов наверняка знал всю мою подноготную наизусть. Роды означали бы момент истины – в этом я ничуть не сомневалась, и пытливого ума журналиста вполне хватало на то, чтобы в красках представить, что будет со мной после рождения ребенка.
Нельзя сказать, когда я впервые задумалась о том, как сохранить то, что у меня было. Беременная женщина очень неустойчива эмоционально, и меня бросало то в жар, то в холод, пока однажды ночью в больнице мне в голову не пришло простое и изящное решение. Утром я набрала номер телефона, навеки вырубленный в моей памяти, и, стоя, в коридоре и прикрывая рот рукой, рассказала то, что знала о существе дела. Оказалось, этого было вполне достаточно, и машина завертелась – начались приготовления, о которых я конечно же, ничего не знала и не хотела знать, подбиралась команда, просчитывались маршруты, рисовались карты. Я же все это время терпеливо носила беременность животом вперед, читала только хорошие добрые книги, которые приносил Иванов, смотрела на репродукции картин и ни секунды не сомневалась в своей правоте.
Единственным существом, о котором я в ту пору не думала совсем, была ты, моя дочь. Как будто внутри меня сидела странная и временная болезнь, перегородившая меня посередине огромным бревном, и надо было ждать, пока она, эта болезнь, не закончится. Я не любила тебя тогда ни капельки – ты была моим позорным столбом, моей черной меткой, моей самой большой в жизни угрозой, из-за которой мне пришлось пойти на такие крайние меры. Я ненавидела тебя за это, но беременность шла своим чередом, несмотря на мою ненависть и его любовь.
Я хорошо помню ночь, когда ты родилась, - у меня в отдельной палате был телевизор, и я от скуки включила его на новостях, где в красках и со всеми кровавыми подробностями показывали раскуроченный взрывом инкассаторский броневик известного мне банка. Деньги исчезли, зато куски тех, кто был внутри, были щедро разбросаны вокруг машины. Они умерли мгновенно, и все же это была ужасная и несправедливая смерть, подумала я, ведь водитель и охранники были ни в чем не виноваты. Я выключила телевизор и уже собиралась лечь спать, но тут по ногам потекла какая-то теплая жидкость с неприятным утробным запахом. Это и было твое начало в этом мире.
Как ты понимаешь, Иванова хоронили в закрытом гробу без меня – в тот момент я лежала в отделении после тяжелейших родов, равнодушно глядя в грязно-белый потолок. Молоко приходило и уходило, ты кричала, я сцеживалась, но все это как будто происходило не со мной. Я смотрела на твои широкие косточки, на темноволосый мысок на лбу, пухлые еврейские губы и впервые думала о том, что, скорее всего, была неправа. И уж тем более неправа я оказалась, когда знакомый нотариус огласил завещание Иванова, заботливо составленное им еще год назад и хранившееся втайне от меня. Согласно его последней воле все, до последней копейки Иванов оставлял именно мне – его законной, любимой и единственной жене, не говоря уже о припрятанных дома пачках свежепахнущих, зеленоватых, словно только что напечатанных купюр. Иванов ничего не оставил матери и ни разу не упомянул в завещании свою дочку – наверное, он до последнего мига своей жизни верил в то, что я и вправду хороший, добрый, искренний человек, хотя снаружи я лживая, жадная, фальшивая сучонка.
Вот тогда я впервые я подумала о тебе. Ты действительно была здоровым и крепким ребенком, как хотел Иванов. А еще ты была спокойна и основательна, как он, и весела и жизнерадостна, как я. Одним словом, ты была настоящая наша дочка, и я вдруг поняла, что если бы Иванов дожил до этого момента, он бы никогда не выгнал меня из дома и не лишил бы ребенка матери. Потому что именно тогда я осознала себя твоей матерью – со всеми умилениями, страхами, охами и вздохами. Я, Лелька-бандитка, крутая, безжалостная убийца, вдруг стала нежной, расплывшейся в улыбке мамашей. Твоя еврейская бабушка в тебе души не чаяла, и тут совершенно кстати объявился твой разведенный русский дедушка, и завертелась нормальная семейная жизнь. Я – интересная вдова с ребенком на руках – скоро вышла на работу, несмотря на солидное посмертное пособие из банка, где мой муж погиб при исполнении обязанностей, бабушка и дедушка взяли на себя все заботы, оставив мне только радости материнства. Я не пеленала, не укладывала, не вставала ночью и не ходила гулять. Это был ребенок Иванова, и всю грязную работу делали Ивановы, ведь их даже не приходилось ни о чем просить.
Все складывалось как нельзя лучше, и я уже стала подумывать о том, что пора заняться своей личной жизнью, и даже попыталась было удариться во все тяжкие, но тут обнаружила, что внутри меня сломалась главная пружина – азарт, кураж, стремление к новому и неизведанному. Все мужчины, с которым я встречалась, почему-то недотягивали до Иванова – были не столь основательны, не столь заботливы, не столь обеспечены, не столь немногословны, хотя первое время я пыталась закрывать на это глаза. Однако чем дальше, тем чаще я мерила всех по мерке Иванова, и сравнение было явно не в пользу новых кандидатов. Даже секс с ними скоро перестал мне нравиться – Иванов, хотя и был тугодум, всегда доводил начатое до конца, любой ценой, тогда как другие мужчины прежде всего заботились о себе.
Я не сразу поняла, в чем дело, а когда это произошло, я поехала на кладбище, где сейчас лежишь ты, и в ярости растоптала цветы и венки на твоей могиле. Ах ты, гадина, - кричала я в гневе, благо вокруг никого не было, - это ты меня запечатал для себя. Ты что же, думаешь, если я была тебе неверна при жизни, я буду верной тебе после смерти? Ты думаешь, я как вдова индуса, побегу за тобой на костер или на крайний случай буду хранить свое вдовство как зеницу ока? Кем или чем ты себя там возомнил?
Я долго кричала и стучала каблуками по гранитной плите, но это не помогло – с того дня мое лоно словно оказалось запечатано для мужчин, и я волей или неволей хранила верность Иванову. Однако и это было не все – я полюбила дочку так, как ее любил бы сам Иванов. До этой поездки на кладбище я смотрела на тебя как на ребенка Иванова и его родителей – маленькое, требовательное, абсолютно бессмысленное, хотя до невозможности милое существо, но теперь все переменилось – внутри меня впервые рождалась на свет настоящая материнская любовь. Я бросила туфли у двери, побежала к кроватке и погрузилась лицом в сладкий младенческий запах. Моя дочь, моя кровиночка, моя Саша, прошептала я, и ты сонно протянула ко мне ручки.
С этого момента все пошло так, как этого хотела ты. Пускай рядом со мной не было Иванова, зато ты с легкостью вила из меня веревки и вытягивала последние жилы. Денег, оставленных Ивановым, скоро перестало хватать, я работала на трех работах, писала статьи, делала переводы, словом, зарабатывала деньги, чтобы обеспечить достойный уровень жизни нам обеим. Надо честно признаться, ты была легким ребенком – редко капризничала, хорошо кушала, была неприхотлива в нарядах и удовольствиях, слушалась бабушку и дедушку, и я иногда с удовлетворением думала, что на самом деле дети – это не так уж и страшно.
Но месть это блюдо, которое следует подавать холодным, и оно-таки было подано к столу. Первый звоночек прозвенел, когда тебе исполнилось пятнадцать лет, и ты наотрез отказалась ехать на дачу к бабушке и дедушке. Скучно там, сказала ты. – Я хочу с друзьями в городе остаться. Тогда я впервые посмотрела на тебя так, как если бы ты была не моей дочерью, а посторонним человеком, и то, что я увидела, несказанно меня удивило. Высокая для своих лет, вполне оформившаяся как женщина, умело накрашенная, с металлическими кольцами на пальцах и почему-то на ушах, передо мной стояла незнакомая молодая девушка, и она явно не собиралась меня слушать. Мам, не приставай, я все равно не поеду, - сказала ты твердо, и я услышала в твоем голосе ивановские интонации. Твои желто-серые глаза блестели металлом, и я понимала, что уже поздно. В конце концов, ты тоже была Иванова.
И я смирилась – сначала с тем, что ты стала поздно приходить домой и забросила учебу, потом с тем, что от тебя стало пахнуть алкоголем и сигаретами, а затем ты и вовсе перестала ночевать дома. Когда из кошелька пропали первые деньги, я заглянула тебе в глаза и увидела ответы на свои вопросы. Ни я, ни бабушка с дедушкой, ничего не могли с этим поделать – это был только твой выбор, и я была единственная, кто во всем был виноват.
В те дни я снова начала ездить на кладбище и разговаривать с Ивановым. Сначала я ругалась, но это не помогало, зато потом, когда я успокоилась и членораздельно объяснила в чем дело, я стала слышать ответы, хотя они мне не очень нравились. Я долго думала о том, как мне поступить, прежде чем решилась, но пока я советовалась с покойником, события приняли совсем уже совсем страшный оборот. Дочь перешла на тяжелые наркотики, я поняла это сразу, она все больше и больше переставала быть Ивановой, это было чужое, злобное и больное существо, и я физически ощущала ее боль, страх и растерянность.
В тот день я дождалась, пока ты придешь в себя, посадила тебя в машину и повезла на кладбище. Там, стоя на могиле Иванова, я рассказала тебе всю правду – всю, с самого начала и до горького конца, так, как ее рассказала ее сейчас. Я не пощадила ни себя, ни тебя – я знала, что это единственное, что может тебе помочь.
И это помогло – пускай без меня, потому что когда мы вернулись домой, ты молча собрала вещи и ушла жить к бабке с дедом. К твоей чести, ты ничего им не сказала – наверное, ты меня еще любила в глубине души, хотя ни разу об этом не сказала, даже тогда, когда все уже можно было простить и забыть. Ты бросила наркотики и старых друзей и через год поступила в институт, а еще через два – вышла замуж. Все это мне рассказывали счастливые Ивановы – ведь ты по-прежнему не желала со мной общаться, хотя и держалась молодцом. Бабушка и дедушка говорили мне, что это пройдет, девочка опомнится и вернется к матери, но я знала, что этого никогда не будет, потому что я это заслужила. Более того, я знала, что и Иванов тоже так считает, поэтому молча несла свое горе по жизни, запивая его работой и двумя кошками – Львом и Рысью, которых взяла в дом с улицы.
Только тогда я поняла, что такое безответная любовь – горькая, больная, тянущая, неизбывная, недостижимая тяга к тому человеку, которого любишь. Я не особенно любила своих родителей, оставшихся в городке юности, и не очень плакала, когда они почти в один и тот же год ушли из жизни. Я не любила Иванова, пусть из благодарности или из жалости, даже тогда, когда родила от него ребенка. Зато я любила тебя, любила за всех, кого оставила без тепла, без внимания и без ласки. Теперь я это хорошо понимала, но было уже поздно.
Меня утешало только одна мысль – у тебя все будет иначе – я видела твои фотографии со свадьбы, где твое лицо светилось той самой загадочной Ивановской улыбкой, а потом первые снимки твоей беременности, выложенные в сеть, к тому времени невероятно популярную. Я даже совершила дурацкую и неуместную попытку примирения – приехала к тебе в роддом, но ты посмотрела на меня как на пустое место и прошла мимо, и я поняла, что время прощения еще не наступило. В тот день я поехала на кладбище и поставила чарку водки – за рождение внучки. Ты был бы доволен, - сказала я, - вылитая Иванова.
Я и дальше была готова нести заслуженное наказание, разговаривать с Ивановым и смотреть на твой профиль в сети, но тут опять что-то пошло не так в небесной канцелярии. Я впервые стала задумываться о смерти – годы и одиночество делали свое дело, и однажды на очередном приеме врача у меня нашли опухоль, и она была та самая, злокачественная. Скажу честно, я даже обрадовалась сначала – это был бы правильный выход, я бы все равно никогда не смогла покончить с собой. Я взяла диагноз и продолжала жить прежней жизнью, но болезнь взяла верх надо мной – сначала я рассказала Ивановым, а те забили тревогу и почти насильно положили меня на лечение. Я не хотела жить, но они меня буквально заставляли – ухаживали за мной , кормили как ребенка, а потом принесли огромные деньги – я ведь к тому времени уже не могла работать – и отправили меня на операцию в страну своих предков. На мой вопрос, откуда деньги, бабушка Иванова развела руками и виновато ответила: Сашка дала, только просила тебе ничего не говорить. Я закрыла глаза и спокойно улетела в Израиль.
Несмотря на мое нежелание, я почему-то выжила и даже вернулась домой изрядно похорошевшей. Я вошла в квартиру, втайне надеясь на твой звонок или хотя бы знак внимания, но этого не было. Ты ни разу не позвонила и не подошла к телефону, и я снова приняла твой выбор безропотно, потому что всегда помнила о том, что была виновата. Правда, в тот момент, мне почему-то показалось, что я искупила свою вину и дорого за нее заплатила. Эта глупая, случайная мысль всего на секунду промелькнула у меня в голове, и я тут же выгнала ее прочь. Надо будет съездить к Иванову, подумала я, мозги сразу встанут на место.
И тут впервые за много лет я увидела твой номер телефона на определителе. Сердце у меня застучало и остановилось, а потом пошло с перебоями, словно затроивший мотор. Я смотрела на экран мобильника и не верила своим глазам, и боялась брать трубку, как будто, как только я нажму на клавишу ответа, звонок тут же умрет. Но он не унимался, и все звонил и звонил, и я наконец ответила.
Мой номер был первым в быстром наборе, когда «Скорая» приехала на место аварии, и мне позвонили уже из кареты, пока ты была еще жива и в сознании. Когда я приехала в больницу, все было уже кончено – дочка лежала на столе, накрытая простыней и мне, как обычно, не хотели ее показывать. Но только на этот раз я хотела быть рядом и никто уже не мог мне помешать. Ты была моей дочкой, нашей с Ивановым дочкой, и я имела полное право быть с тобой и в горе и в радости. Думаю, теперь даже ты не была бы против.
Теперь я хожу к вам обоим – вы ведь оба Ивановы, убираюсь на кладбище, приношу свежие цветы, рассказываю вам о вашей дочке и внучке, Саше-младшей. Забавная девица растет, я вам доложу, вся в маму и в дедушку. Я знаю, что Иванов давно меня простил, но ты – другое дело, ты всегда была готова идти до конца, настоящая папина дочка. Ну, да вы сами знаете.
Из травы вдруг показалась изящная голова кошки, а потом и вся она вышла мне навстречу и замерла за фоне низкого закатного солнца. Саша, - спросила я, не веря своим глазам. Кошка коротко мяукнула и бесшумно пропала в высокой кладбищенской траве.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Мария Полянская: Дочка. Рассказ.
В основе большинства рассказов Марии Полянской - женские судьбы разной степени фантастичности. Причем фантастичность эта так естественна, что понимаешь - она и правда есть в жизни каждой женщины.
25.08.16 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|