Михаил Филиппов: Дом старика на самом краю деревни.
Рассказ абсолютно реалистичен, а потому написан в совершенно не модной сегодня манере, как это ни странно звучит. Тут читатель не найдёт убийства маникюрными ножницами, секса вчетвером, патологических субчиков, которые курят чай или травку, и мата, подпущенного для пущей достоверности. В рассказе почти нет динамики – одна только память о прошлом, тревожная, безрадостная, давящая. И никакой деревенской лубочности, какой сегодня грешат некоторые прозаики и телевизионщики.
Зато многие детали так точны, что у меня, например, просто мороз по коже. «Старик слышал, как падали яблоки в одичалых соседских садах, как шуршали ежи в траве, как прыгали земляные лягушки, торопясь в свои убежища после ночной охоты». «В колодце вода была мутной от ила. С подгнившего сруба сыпалась в ведро труха. Старик стал замечать: вода потихоньку уходит из колодца».
Перед нами так называемая «деревенская проза». Михаил Филиппов знал сельскую жизнь, потому что и сам был родом из деревни. Он почти никогда не писал о жизни деревни, после него осталось лишь несколько таких рассказов. Филиппов очень жалел деревенских стариков, сочувствовал им, и это сочувствие неизбежно передаётся читателю.
…Старик понимает, что жизнь кончилась и дело, которому он посвятил последние свои, закатные дни, уже никому не нужно. Но он не отступается, не бросает начатое, по-деревенски скрупулёзно и терпеливо продолжает писать в тонкой тетради в двенадцать листов. Ах, если бы знать, допишет ли до конца?..
Редактор литературного журнала «Точка Зрения»,
Алексей Петров
|
Дом старика на самом краю деревни
Старик встал рано, едва на дворе проорал петух. В окне чуть брезжило. В скупом сером цвете раннего утра убогими и бедными казались деревянный самодельный стол и два табурета. В доме почти не было мебели. Старик равнодушно обвёл взглядом привычное убранство комнаты и усмехнулся. За свою жизнь он так и не привык к ненужным вещам. Даже иконы и пожелтевшие фотографии на стенах были приобретены когда-то не им, а его женой. Они так и остались висеть после её смерти – забытые, затянутые пыльной паутиной.
Он подошёл к зеркалу, висевшему над рукомойником, и пристально глянул на себя. Потускневшие впалые глаза, седая щетина на сухих морщинистых щеках... Он всегда, чуть ли не с детства, не любил своё лицо. Вот и сейчас старик поморщился, покачал головой: «А ведь зажился, пора помирать...» Но если раньше эта мысль не вызывала в нём никаких эмоций, то сегодня она почему-то неприятно уколола своей неизбежностью. Сняв с гвоздя фуфайку с торчащими наружу клочками ваты, он натянул её на тощие плечи и вышел во двор.
Обострённый в одиночестве слух воспринимал мир по-другому, не так, как это было, скажем, лет пять назад. Старик слышал, как падали яблоки в одичалых соседских садах, как шуршали ежи в траве, как прыгали земляные лягушки, торопясь в свои убежища после ночной охоты. Все эти краски и звуки были для него неотделимы друг от друга. Трава блестела от обильной росы. Старик сделал несколько шагов, и за ним потянулась мокрая тропинка.
Он был слишком стар и уже не мог держать корову или овец. В полуразрушенном сарае гнездились пять кур и петух. Здесь стояли несколько ржавых вёдер, набитых соломой. Зимой старик перетаскивал кур в сенцы, а на лето оставлял в сарае. Куры исправно неслись, но важнее было то, что они своим существованием позволяли старику чувствовать себя хозяином. Впрочем, он никогда не признался бы себе в этом...
Старик приоткрыл дверь сарая и пошёл в огород. Куры направились за ним следом и, выбравшись во двор, принялись искать корм в лопухах и крапиве. На маленьком клочке земли у старика росли лук и укроп. Несколько грядок занимала картошка. Этого вполне хватало ему для приготовления пищи. Всегда неприхотливый в еде, старик после смерти своей старухи вообще научился обходиться малым, ограничив себя крупяными супами, яичницей и тем, что привозил ему из колхозной усадьбы внук.
Нарвав пучок укропа, старик вернулся к дому. Изба стояла на самом краю деревни. Дорога, что проходила под окнами, заросла травой, и её можно было угадать только по колеям, оставленным телегами и машинами. От всей деревни теперь остался только один дом. В нём жил старик. Дальше вдоль дороги возвышались стены крошащегося кирпича, а то и вообще одни деревья, и только кусты сирени указывали на то, что там когда-то стояла чья-то усадьба. Невырубленные сады, сползающие к реке, вырождались без хозяев. Теперь там полноправно хозяйничали ежи и зайцы. Три года назад все жители переехали в центральную усадьбу колхоза. Остался один старик. Его уговаривали, затем махнули рукой. Единственная его дочь злилась на отца: «Ты подумай: скажут, что я тебя бросила!». Но старик твёрдо стоял на своём, и дочь отступилась. Отступились все. Они так и не поняли, почему он остался.
Старик и сам не понимал своего упрямства. Он не любил одиночества. Он и теперь страдал от него. Но более всего старик не понимал другого: с какой это стати вся деревня должна сниматься с места и переезжать на чужие земли? В глубине сердца жила надежда: кому-нибудь из сельчан не понравится там, не новом месте, и он вернётся. Эта надежда медленно умирала одновременно с садами и когда-то крепкими, а теперь совершенно одряхлевшими избами.
Солнце поднялось над горизонтом – огромное и красное, как августовский помидор. Утренняя свежесть стала потихоньку наливаться теплом. Было так тихо и пустынно, что старик кожей почувствовал тишину и испугался её. Правда, всего лишь на мгновение, а потом старик задумался о чём-то своём, и страхи ушли. Он взял пустое ведро. В колодце вода была мутной от ила. С подгнившего сруба сыпалась в ведро труха. Старик стал замечать: вода потихоньку уходит из колодца. Теперь родники били не так сильно, как прежде, воды стало меньше, и вкус её ухудшился. Может быть, это только показалось старику...
В доме он разжёг керогаз и поставил на огонь алюминиевую, чёрную от копоти кастрюлю. Пока вода нагревалась, почистил картошку, которую накопал ещё вчера.
Память не мучила старика. В его жизни не было ничего такого, чего следовало бы стыдиться. Однажды про старика написали в районной газете, и он был поражён тем, что вся его жизнь уместилась в небольшой заметке. Вернее, внешняя сторона жизни. Только ведь его память вмещала не даты, а нечто другое: лица и события таились у него где-то внутри, напоминая о себе в самые неожиданные моменты. Вот и сейчас вспомнилась та заметка – старуха когда-то прикрепила её канцелярскими кнопками к стене; Бог знает, зачем она это сделала... Старик снова усмехнулся. Оттого, что он слишком много видел в своей жизни, сердце его не впускало в себя ожесточение и обиду. Старик участвовал в двух войнах. Он убивал, это было необходимо. Но только теперь он понял, что роль судьи и роль исполнителя играл вместо него кто-то другой...
На улице наливался зноем день. В доме пахло сыростью и запустением. Зимой, когда топилась печь, эти запахи исчезали, а с наступлением лета они возвращались в комнату. Старик примирился с этим. Здесь, в этой избе, прошла почти вся его жизнь, только фундамент осел, и дом как бы врос в землю – и больше ничего не изменилось. Время для старика остановилось. Он больше не зависел от него. Если раньше оно напоминало о себе ходиками на стене и кричащим по праздникам репродуктором, то теперь всё это словно ушло куда-то. Дни неспешно перетекали друг в друга. Стёртая грань между вчера, сегодня и завтра никак не беспокоила старика. Он твёрдо знал, что жить ему осталось недолго, но это его не печалило. Ужаса или страха перед смертью он не испытывал. Даже предстоящие похороны ничуть не беспокоили его. Он знал, что его не забудут, не оставят, положат рядом с женой, в одной ограде.
Совсем не это волновало его. Больше всего он боялся того, что с его смертью умрёт деревня. Оставшийся здесь в одиночестве, он как бы замедлял её смерть. На его глазах выросло несколько поколений. Деревня была его вселенной, за границей которой простиралось что-то совсем другое, чуждое ему. Старик не мог объяснить, да он и не искал объяснения, почему это так, почему там, за околицей – пусть знакомое, но совершенно чужое место. Ему было печально оттого, что мир его медленно умирал, разрушался, потому что старик и сам был смертен.
Он налил в чашку суп, покрошил туда чёрствый хлеб, размешал ложкой. Ел без всякого выражения на лице. Старик иногда пугался того, что его тело совсем не тоскует по еде, не терзается ощущением голода. Утомлённая плоть отвергала любые попытки старика поддержать жизнь в теле.
После еды он вымыл посуду, поставил её на полку, а кастрюлю с оставшимся супом окунул в ведро с водой, чтобы не прокисло. Потом задумчиво пошевелил губами, усмехнулся и отвернул клеёнку на столе – там лежала тонкая тетрадь в двенадцать листов, уже исписанная наполовину. Буквы были крупными, неровными. Старик писал карандашом, графит со временем размазывался, текст терял чёткость. Старик начал писать тогда, когда понял, что деревня может исчезнуть. По садам пройдутся бульдозерами, а потом новое поле засеют кукурузой или пшеницей. Старик точно знал, что так оно и будет, но ему хотелось, чтобы от деревни осталось хоть что-то. Он и тетрадь-то взял затем, чтобы описать всех сельчан, которых знал. Многие из них уже были похоронены на местном погосте. Закончив работу, старик предполагал отнести тетрадь председателю колхоза. Надеялся, что описание жизни односельчан тронет сердца тех, кто прочитает это, и они откажутся от мысли превратить бывшую деревню в пашню. Собственно, именно эта надежда и заставила старика обратиться к школьной тетради, хотя складно писать он не умел. Бирюк по натуре, он трудно и долго думал над каждым словом, а потому до завершения работы было ещё очень далеко. Впервые за свои почти восемьдесят лет он доверил сокровенную мечту бездушной бумаге и теперь очень боялся, что умрёт раньше и не закончит свой труд.
Старик уселся на табурет и начал записывать: «Испуганный Ваня. Жил на другом конце деревни. Говорили про него: раскулаченный. В деревню пришёл после войны, а до этого не жил тут. Взял в жены Польку Авдетьину. Жили они хорошо, а детей у них не было. Работал конюхом, а после смерти Сталина его ударил в грудь жеребец. Умер перед Пасхой».
Этот короткий текст он писал долго, очень долго. Чуть дрожали неприученные к письму пальцы, губы шевелились, тихо повторяя текст – старик совсем ушёл в работу.
«Испуганный Ваня перед смертью крепко пил. Тогда бил жену, и соседи разнимали их. Вырыл колодцы Прониным, Вороновым, Платоновым, Сашке Чугунку, Котову. После смерти Вани жена его Полька жила одна. Колодцы рыл глубокие. Бывало, найдёт водяную жилу – за два-три дня отроет колодец. Ночью, бывало, копал и ставил тогда сруб. До сих пор колодцы остались».
Приученный делать работу хорошо, старик старался ничего не пропустить. Он уже успел описать больше двадцати жителей, а конца не было видно. Судьбы людей, живших в деревне, были тесно переплетены. Эти связи тянулись и к нему, и к тем, которые съехали, и к похороненным на погосте, да и к самой умершей деревне тоже.
Где-то на дороге, за стенами избы, послышался шум мотора. Старик дописал фразу, аккуратно сложил тетрадь, закрыл её клеёнкой. Он знал, что к нему едет внук. Тот навещал его каждые два-три дня. Сегодня как раз и был такой день. Солнце висело над дальними посадками, подкрашивая облака в предзакатный розовый с просинью цвет, но температура не снижалась.
Машина подъехала к дому. Внук шёл к деду, широко улыбаясь – стройный, красивый, молодой. В руках он держал авоську с двумя буханками хлеба и консервами.
-Здорово, дед! – закричал он. – Как ты тут? Не жанился ишо?
Эту шутку внук повторял каждый раз, и старик всегда отвечал ему одно:
-Это тебя надо сосватать. Девки-то, поди, сохнут по тебе?
Они любили друг друга. Возраст ничуть не разделял их.
Внук прошёл в избу, оставил там продукты и возвратился на двор.
-Дед, все у нас спрашивают: когда ты вернёшься? Я-то знаю, – он положил руку старику на плечо, – ты сам ждёшь, чтоб они вернулись. Только этого не будет, дед.
Внук говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, и тревога его слов передалась старику. Предчувствие чего-то нехорошего мешало старику сосредоточиться. Он глянул прямо в глаза внуку. Тот отвёл лицо и как-то тускло, неубедительно, словно что-то давило ему на горло, произнёс:
-Да, вот ещё что, дед! На правлении колхоза вчера решили, что этой осенью деревню запашут. Полей им, что ли, не хватает? Знаю, запашут наверняка, а в отчёт не включат: урожайность повышают...
Внук замолчал. Ему стало стыдно перед стариком, словно это и он тоже принимал такое решение.
-Не переживай, дед. Подумаешь, ерунда какая... Ко мне переедешь.
И – совсем отчаянно:
-Не волнуйся, дед!
...Солнце садилось. Машина уехала – старик даже не глянул ей вслед. Тяжело передвигая ноги, он вошёл в избу. Его ждала работа. Правда, теперь она стала бесполезной, но её нужно было непременно довести до конца.
В одичалых садах падали яблоки. Тяжёлые августовские яблоки, прогретые солнцем.
Код для вставки анонса в Ваш блог
| Точка Зрения - Lito.Ru
Михаил Филиппов: Дом старика на самом краю деревни. Рассказ.
12.12.03 |
Fatal error: Uncaught Error: Call to undefined function ereg_replace() in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php:275
Stack trace:
#0 /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/read.php(112): Show_html('\r\n<table border...')
#1 {main}
thrown in /home/users/j/j712673/domains/lito1.ru/fucktions.php on line 275
|
|